Небо в шоколаде
Шрифт:
На глазах у понятых он развернул пакетик, и все увидели небольшую горку белого порошка. Майор лизнул порошок и радостно сообщил:
– Он, родимый! Героин, блин горелый!
Правда, его немного смутило на удивление малое количество белого порошка, плохо согласовавшееся с имиджем крупного международного наркодельца, каким, по сообщению осведомителя, являлся загорелый австралиец. Но он здраво рассудил, что такими деталями будут заниматься другие люди, а он свое дело сделал: задержал преступника и конфисковал наркотик.
Лже-Камински дико завопил, что наркотик ему подбросили,
Героин оприходовали, горничных чуть ли не силой заставили подписать протокол изъятия, австралийца вывели под белы руки из «Голландского домика», и вся орлиная стая с лихим клекотом улетела восвояси.
Как только в отеле наступила тишина, улыбчивого портье вызвал в свой кабинет директор, он же – родной племянник законного владельца «Голландского домика». Директор отеля не был голландцем, его звали Шота Автандилович, и в гневе он был страшен.
– Ты, козел жирный! – начал Шота Автандилович продуктивный разговор с подчиненным. Дальнейшие его выражения носили ненормативный характер, единственное печатное слово, которое он еще несколько раз употребил, было «козел». В конце своей душеспасительной речи Шота Автандилович пообещал подчиненному отправить его на кухню – для последующей его переработки в эскалопы и бастурму, но усомнился, однако, в его вкусовых качествах и отпустил на рабочее место – обдумывать свое поведение.
Майор Простоквашин отправил австралийского гостя до утра в камеру, сильно уступавшую по уровню комфорта номеру в «Голландском домике», и забыл на некоторое время о его существовании, справедливо полагая, что после ознакомления с камерой иностранец станет значительно более разговорчивым.
Молодой Купервассер был далеко не молод, ему давно уже перевалило за шестьдесят, и остатки реденьких, легких, как тополиный пух, волос серебрились вокруг его круглой благообразной лысины, как серебряный оклад вокруг старинной иконы. Молодым его называли потому, что многие еще очень хорошо помнили его отца, старого Купервассера, худого энергичного старца с могучим голосом и яркими выпуклыми глазами, в восемьдесят с гаком лет не пропускавшего мимо себя ни одной юбки и обожавшего шумные застолья.
На его фоне сын казался блеклым, поношенным пенсионером и обречен был на неизменные вторые роли. Только в одном молодой Купервассер не уступал отцу: он так же хорошо разбирался в старинных монетах и так же страстно, как отец, любил их. Поэтому после смерти старого Купервассера семейная нумизматическая фирма продолжала процветать и пользовалась среди знающих людей неизменным авторитетом.
Молодой Купервассер поднес к глазам увеличительное стекло и надолго замолчал, рассматривая монету. Маркиз не издал ни звука, нетерпеливо ожидая, что скажет нумизмат, но тот только мычал себе под нос что-то жизнерадостное и негромко покашливал. Наконец он отложил лупу и поднял на Маркиза выпуклые карие отцовские глаза.
– Ну и что вы, интересно, хотите от меня услышать, молодой
– Я хочу услышать от вас правду и ничего, кроме правды, – скромно проговорил Маркиз.
– Это золотая римская монета времен императора Нерона, – начал нумизмат, – и вовсе не нужно быть Купервассером, чтобы это заметить.
– В семье владельцев монету называют динарием Кесаря, – вставил Маркиз, когда его собеседник ненадолго замолчал.
– Я вас умоляю! – протянул Купервассер, недовольно скривившись. – Только не надо мне этого говорить! Это такой же динарий, как я – старший лейтенант ГАИ! Динарий, молодой человек, как и сестерций, – серебряные монеты, а мы с вами имеем римский золотой – ауреус. Очень хорошо сохранившаяся монета, но только с одной маленькой особенностью, если можно так сказать. Реверс монеты, то есть ее задняя сторона с изображением Юпитера Капитолийского, в полном порядке, ничего не могу сказать плохого. А вот с аверсом, то есть с лицевой стороной, кое-что сделали. Вот эти буквы, – нумизмат указал кончиком пинцета на ряд букв после имени императора и вновь замолчал.
– Что такое с этими буквами? – спросил Леня, так и не дождавшись продолжения.
– Вы меня спрашиваете, молодой человек, что с этими буквами? – Купервассер выглядел удивленным. – Но их-таки вообще не должно здесь быть! Вы когда-нибудь видели такие буквы на аверсе римских золотых?
Леня должен был признать, что никогда не видел. Правда, ему вообще не приходилось прежде сталкиваться с римскими золотыми, но в это Купервассер не поверил бы.
– Так что эти буквы кто-то выбил на монете гораздо позднее. Надо сказать, очень хорошая работа, снимаю шляпу перед этим талантливым человеком. Это, случайно, не вы?
Леня сознался, что это не он, тем более что шляпы на Купервассере все равно не было, и обратился к нумизмату с необычной просьбой.
Купервассер сначала наотрез отказался, но, когда Маркиз назвал ему сумму гонорара, задумчиво посопел и кивнул:
– Ну, я не знаю… Можно попробовать… Честно вам скажу, мне это и самому будет интересно. А когда это нужно сделать?
– К утру, – сказал Леня не раздумывая.
Нумизмат откинулся на спинку кресла и удивленно уставился на своего собеседника:
– Вы, должно быть, шутите?
– Нисколько.
Купервассер уставился на монету, пожевал губами и наконец задумчиво проговорил:
– Если кто-то и может это сделать, то, конечно, только Купервассер…
На следующий день, ровно в одиннадцать часов утра, Леня сидел в белом кожаном кресле в просторном холле гостиницы «Палаццо». В этот час в холле было малолюдно, только двое темпераментных итальянцев выясняли вполголоса отношения, яростно жестикулируя и бешено вращая глазами. Приблизительно в четверть двенадцатого по мраморной лестнице спустился высокий худощавый человек с русыми вьющимися, коротко стриженными волосами и длинным лицом породистого англичанина.