Небо за стёклами (сборник)
Шрифт:
Уселись за стол. Все так же молча Аня вынула посуду, какая была у нее, разложила закуски. Лысый ловким ударом раскупорил бутылку и налил кому в стакан, кому в рюмку и чашку.
— За близкое знакомство! — чокнулся он с Аней, глядя на нее наглыми глазами.
— Именно за знакомство!.. Со свиданьицем, — держа в левой руке стакан, а правой вытирая промокшие на улице усы, вторил Лысому дядя Витя.
Алексей чокнулся молча. Изо всех сил старался показать, что совершенно трезв и привел своих друзей не по пьяному делу, а так, ради интереса. Еще на лестнице
Теплая комната — у Ани было натоплено, — домашняя обстановка располагали к свободе. Гости отогрелись и оживились. Лысый завладел столом и начал рассказывать анекдоты, которыми был набит, как консервная банка кильками. Сперва анекдоты шли безобидные, но потом, осмелев, Санька перешел на истории с рискованным концом. После, достаточно выпив и распоясавшись, начал нести откровенную похабщину, которой никогда не смущались компании, в которых им с Алексеем приходилось бывать.
Анины щеки вспыхнули, но она молчала. Не успел Лысый досказать второй истории, как Алексей властно остановил его:
— Ну-ну, ты… Очень-то не забывайся. Не туда попал, ясно?
— Ясно, — кивнул Санька и сразу же смолк. Алексея он предпочитал слушаться. — Я так. Веселый разговор…
К тому времени дядю Витю развезло. Он блаженно улыбался и, встряхиваясь, изображал, что все слышит и понимает, но было видно — засыпает. Учуяв угрожающие нотки в голосе Алексея, дядя Витя и в самом деле проснулся, оглядел стол, опустевшие бутылки и сказал:
— Пора, пора… Домой, лапушки…
Задвигали стульями и стали прощаться. Поднявшись, Алексей плохо встал на протез, качнулся. Зазвенела посуда, на тарелку упал граненый стакан.
— К счастью! — поторопился дядя Витя. Но напрасно. Все на столе осталось целым.
Санька Лысый, надев шинель и кепку, долго повторял глупо: "Извиняюсь, извиняюсь" — и норовил поцеловать хозяйке руку, которую Аня — от Алексея это не ускользнуло — успела спрятать за спину.
Выводил их Алексей по черной лестнице. Парадная уже была заперта. У ворот дежурила дворничиха Спиридоновна. Она неодобрительно взглянула на гостей моряка и ничего не сказала, но лишь те шагнули за калитку в воротах, дворничиха заперла и калитку, а сама осталась на улице.
Алексей еще постоял под аркой, докуривая папиросу, взятую у Саньки. Курил он редко, только когда выпьет, и то так, из баловства.
Убедившись, что Лысый и дядя Витя ушли, он бросил окурок и через двор возвратился в квартиру.
Из кухни, стараясь идти потише, двинулся по коридору к Анькиной комнате. Привычно нажал ручку и слегка толкнул дверь. Дверь не поддавалась. Алексей заметил, что и свет из-под нее не падал на пол коридора. Аня выключила электричество.
— Это я, Анюта, — хрипло сказал он.
— Чего тебе еще? — послышалось за дверью.
— Как чего?.. К тебе.
— Иди, хватит, покуролесили.
— Открой, Анют…
— Не открою. Ступай.
Какое-то время оба молчали.
— Открой, говорю, — наконец повторил он.
Ответа не было.
— Открой, тебе говорят, Анюта…
— Сказала, не отворю.
— Я объяснение дам, слышишь?
— Нечего нам объясняться.
Подождав, он сперва негромко, потом посильнее застучал в двери.
— Уходи, — повторила Аня издали. — Не отворю, хоть ломай.
Как ни был Алексей выпивши, а понимал, что сейчас в квартире проснутся все и станут прислушиваться к тому, что происходит.
— Эх, не человек ты, — вздохнув, сказал он и, опустив уже согревшуюся в его ладони медную ручку, захромал к себе.
В комнате зажег свет и сел на кровать. Разбирала его пьяная обида. За что, за что!
Громко сказал:
— За что ты меня? Хорошие люди, что они тебе сделали не так?
Аня, конечно, все слышала, но не отвечала. Алексея это подзадоривало. Знал он, что Санька — человек плохой. Даже наверняка, прохвост, но какое это сейчас имело значение? Он был оскорблен и за себя, и за своих собутыльников.
— Хорошие люди. Очень даже хорошие. Получше некоторых, — упрямо твердил он.
Наконец за стеной послышалось:
— Дай спать, Алексей.
— Ах, спать ей… Видали, спать. Люди на войне четыре года не спали, им привет нужен, а она спать, спать…
Бормотал он еще долго, не получая ответа, да и не ожидая его. Казался он себе сейчас человеком самым разнесчастным, всеми покинутым, а презираемые Аней Санька и дядя Витя постепенно превращались в таких славных и добрых, что хоть беги за ними, чтобы вернулись и пожалели его.
Потом он выдохся. Кое-как освободился от протеза, взобрался на кровать и, не снимая тельняшки и брюк, уснул тяжелым хмельным сном.
С того дня он снова запил и вернулся к своей прежней бездельной и разгульной жизни.
В контору домохозяйства больше не заглядывал. Когда приходили звать что-либо делать — дома не заставали. На оставленные записки с просьбой зайти в какую-нибудь квартиру не обращал внимания.
В утро после того, как привел домой Саньку и тихого дядю Витю, Алексей проснулся с головной болью. Кажется, не был вчера сильно пьян и не буянил, а как провел вечер — помнил не очень-то четко. Денег оказалось одна смятая пятерка. Куда дел остальные, понять не мог, ведь казалось, потратил совсем немного, и думал, что сумеет купить себе что-либо путное.
Ани дома не было. Не слышал, когда она ушла из дому. Этому обстоятельству был рад. Встречаться с ней не хотелось. Плохо помнилось, как вели себя вчера у нее он со своими дружками. Хорошего, конечно, могло быть мало.
Нет, не годился он Анюте ни в мужья, ни в товарищи. Верно тогда сказала — пьяница. А кто виноват?
И опять он клял войну, которая надругалась над его молодой судьбой, немцев, принесших ему несчастье, а заодно и тех, кому посчастливилось выйти целехонькими. Что им теперь до него? Кому он такой нужен?