Небо зовёт

Коновалов Александр Яковлевич

— Он что у вас, местный авторитет? И никто не может ему обломать рога?

— Он уже сидел в тюрьме и ничего не боится. Вася, я ещё раз прошу, не ввязывайтесь с ними в драку, а то у них и цепи какие–то есть, и кастеты, и прутья железные.

— Спасибо, Тамара, что предупредила, а мы придумаем, как быть и что делать.

Значит его зовут Иваном. У меня созрел план. Чтобы предотвратить возможную потасовку со всеми вытекающими последствиями, решил лично поговорить с местным «атаманом», так как чувствовал себя главным раздражителем, осмелившимся целый вечер танцевать с приглянувшейся ему девушкой и проигнорировавший его предупреждение. Сергей мою дипломатическую миссию воспринял скептически, но участвовать в ней всё же согласился. Мы вышли с танцплощадки на улицу. Солнце уже собиралось на покой, и его утомлённые за день горячие лучи прощальным салютом озаряли всю округу загадочным оранжевым светом. День угасал, а с ним и подходила к концу наша первая и последняя вылазка в город.

… Недалеко от входа на танцплощадку, под кронами старых дубов стояла толпа местных ребят–подростков, в центре которой находился

их предводитель. Мы с Сергеем решительно направились к нему. Толпа расступилась, я подошёл к нему вплотную, посмотрел в глаза и сказал: «Я тот самый наглец, который ослушался твоего предупреждения. Зовут меня Василием. Но пришли к тебе не затем, чтобы знакомиться, а предупредить, чтобы ты отказался от своей затеи конфликтовать с курсантами и подвергать опасности молодых ребят. Запомни, нас пятьсот «штыков», и погоду в городе будем делать мы, а не ты со своей братвой, а с кем из местных девчат нам встречаться, ты нам не указ. Попробуй только тронуть кого–то из наших ребят, будешь размазан вот по этому дубу». «Длинный» терпеливо слушал, но по его лицу я понял, решения своего он не отменит, хотя бы из–за того, чтобы не потерять лица перед своими сторонниками, а значит нам с Сергеем надо быть начеку и быть готовыми дать отпор. Из толпы послышались реплики: «Волк, что ты слушаешь этих летунов, дай в морду миротворцу, а мы всыпем его адъютанту». «Заткнись, Ноздря! Не тебе решать, что мне делать. Сегодня я добрый, — обратился он уже ко мне, — отпускаю тебя с миром, но если ещё раз подойдёшь к Томке, то оторву башку». Усыпив мою бдительность сладкими речами, он тут же ударил кулаком меня по переносице. Удар был настолько неожиданным и сильным, что я не удержался на ногах и упал на землю. Однако тут же вскочил и как на тренировке по приёмам рукопашного боя носком правого ботинка с силой ударил его под пах. Он согнулся от боли, а второй удар кулаком в челюсть окончательно свалил его. Тут и началась настоящая бойня. Некоторое время мы с Сергеем ещё отбивались, а когда пошли в ход палки, камни, мы оказались на земле, и на нас посыпался град ударов разъярённой толпы. Если бы вовремя не подоспели ребята–курсанты и милиция, дипломатическая миссия могла оказаться и последним днём нашей жизни. С многочисленными ранами, ссадинами, ушибами и синяками нас доставили в госпиталь, где в течении двух недель медики приводили наши тела в божеский вид. К счастью, ни переломов, ни опасных ран у нас не оказалось, и эта потасовка на наше здоровье и будущее не повлияла. А, как нам потом стало известно, местный авторитет Иван Волков получил свой второй срок.

На крыльях любви

Ослабленные, бледные, но вполне здоровые, вернулись в училище. За «дипломатический подвиг», получивший широкую огласку, нам объявили по выговору по комсомольской линии, по административной — месяц неувольнения в город. Меры наказания могли быть значительно строже, если бы не наши отличные показатели в учёбе, да и милиция, признавшая нас жертвами хулиганской выходки местных подростков. Досдав несколько зачётов, мы стали подтягивать свою физическую форму и готовиться к экзаменам.

Чем ближе подходило время нашей встречи, тем томительнее и тревожнее было это ожидание. Семь месяцев разлуки не остудили моих чувств. Ни словом, ни делом я не изменил ни ей, ни себе, мои дела и помыслы были чисты и праведны. Чтобы покорить сердце девушки, я много сделал, а самое главное — выполнил данное ей обещание — стал курсантом. Теперь мне казалось, что нет такой силы, способной разлучить нас или поколебать веру в её любовь и верность. Лишь одно мысленное воспоминание о Ней заставляло вибрировать каждую клеточку моего организма, наполняло душу теплом, радостью и светом. В своём воображении я рисовал эпизоды предстоящей встречи. Вот я, в тщательно отутюженной парадной курсантской форме, с чемоданчиком в руке подхожу к её родительскому дому. Увидев в окно любимого, она выбегает на крыльцо, лёгкая, как бабочка, в светлом летнем платьице, глаза её горят счастьем и радостью, а лицо озарено яркой солнечной улыбкой. Её девичьи чувства, томившиеся семь месяцев взаперти, вырываются наружу. Она, расставив руки–крылья, мчится навстречу и повисает у меня на шее. Я ставлю чемодан на землю и заключаю любимую в своих объятиях, чтобы в сладостном поцелуе раствориться в ней. Теперь я знал одно, какой бы не была эта встреча, если чувства Лены искренни, чисты и праведны, то она будет решающей и судьбоносной. Я считал, что морально и физически готов к созданию семьи и намерен был сделать ей предложение, а так же твёрдо знал, что какие бы житейские трудности не ждали нас впереди, какие бы душевные бури и метели не пришлось пережить, был готов сделать всё возможное и невозможное, чтобы моя возлюбленная была счастлива, семья обеспечена, дети желанны, любимы и обласканы. Не знаю, какие мысли одолевали Лену, но мне казалось, что они были созвучны с моими и посредством неведомых волн передавались и внедрялись в моё сознание. Я каждый день думал о ней, видел во сне, разговаривал, советовался и строили с ней совместные планы. Она постоянно незримо находилась рядом, как моё второе Я.

Зализав свои раны, синяки и шишки, все оставшиеся экзамены сдал на «отлично» и теперь с чистой совестью ходил в наряды и ждал каникул. Теперь всё своё свободное время пропадал на спортплощадке, чтобы установить утраченные физические кондиции. От Лены постоянно ждал весточки. По её словам, практика или учёба должна была закончиться ещё в апреле, и, вернувшись в училище, обещала назначить место и время нашей встречи. И вот наконец долгожданное письмо у меня в руках. Хотя адрес написан маминой рукой, но сердцем чувствую, что там в самодельном конверте лежит оно, желанное и выстраданное. И я не ошибся. Узнаю его по красивому,

ни с кем не сравнимому каллиграфическому почерку. С волнением вскрываю конверт, и прочитав первую строчку: «Милый Вася, здравствуй!», успокаиваюсь и, чтобы избежать язвительных вопросов друзей, выбегаю из казармы. Сердце бьёт в набат. Сколько за эти месяцы передумано, нафантазировано, пережито. И вот сейчас, читая эти строки, всем своим существом ощущаю, что каждое слово, которое словно птица из клетки, вырвалось на волю из её неискушённой девичьей души, заполнило пространство теплом, любовью и надеждой. Привожу это письмо целиком:

… «Любимый, надеюсь, тебе передали моё письмо–записку, которое я в спешке написала и оставила на вахтёрке. Действительно, события происходили так неожиданно и стремительно, что я не могла оповестить многих родных и подруг о непредвиденной долгой разлуке. Теперь, слава Богу, всё позади, мы можем свободно переписываться, общаться и встречаться. Все эти месяцы я училась и жила в одной комнате с подружкой Ниной, которую ты ещё, надеюсь, не забыл. Просто не верится, что наше семимесячное заточение закончено и снова появилась возможность заниматься любимым делом. Сейчас вот сижу одна на вокзале, с трепетом вспоминаю до мельчайших подробностей все наши встречи, смотрю на фотографию, где мы снялись в парке на озере, любуюсь земной красотой и от избытка чувств плачу. Когда это было? Прошло целых долгих семь месяцев, много чего могло измениться, но я не допускаю даже в мыслях, что кто–то мог заслонить в душе твоей мой образ. Всё это время, ежечасно, ежеминутно, ты незримо присутствовал со мной, спорил, соглашался или доказывал свою правоту. Мне казалось, и ты меня слышишь, чувствуешь, и так же ощущаешь моё присутствие. О том, где были, чему учились и чем занимались, расскажу при встрече, а сейчас поделюсь с тобой своими ближайшими планами.

Итак, наша «практика» закончилась два дня тому назад. Все девчата, в том числе и Нина, разъехались по домам. Нам дали две недели отдыха, и до двадцатого числа я буду у родителей, а потом поеду в Ленинград готовиться и сдавать госэкзамены. Где–то в середине июня получим дипломы, направление на работу, месяц отдыхаем, и на этом кончается наша беззаботная студенческая жизнь. Я тоже выросла и могу теперь строить взрослые планы.

Не знаю, где ты сейчас, что делаешь и чем занимаешься, поэтому пишу письмо на адрес твоих родителей и, если ты не в Хвастовичах, то родители письмо тебе перешлют. А как бы хотелось, чтобы ты был дома и, получив письмо, приехал ко мне в Брянск, хоть на несколько часов, я так по тебе соскучилась. Пытаюсь представить тебя в конторе за рабочим столом в нарукавниках, щёлкающего косточками счетов, с серьёзным видом служащего, занятого важным делом, но что–то в этом качестве тебя не вижу. Может, я ошибаюсь, но для тебя, энергичного, живого и импульсивного и профессия должна быть соответствующей. Не сомневаюсь, что грызёшь науку, занимаешься спортом и готовишься поступать в лётное училище. Или уже раздумал? Мы с Ниной насильно были отлучены от неба, и теперь едва ли будет возможность заниматься парашютным спортом.

Ты теперь скажешь: «Меня небом заразила, а сама в кусты». Нет, Вася, я и сейчас хотела бы заниматься этим, ни с чем не сравнимым видом спорта, но реалии жизни говорят о другом. Если ничего не изменится, работать буду в районной больнице Псковской области, а где ж в районном городке аэроклуб? Так что будем считать, я уже приземлилась, а летать буду во сне или в приятных воспоминаниях. Моя мечта сбывается. Дарить людям радость, здоровье, счастливое будущее не менее достойно и благородно, чем завоёвывать призы и медали в спорте.

Начинает темнеть. До отхода моего поезда остаётся чуть больше часа, да и огрызок карандаша весь исписался. Буду кончать. Жду с нетерпением весточки от тебя и надеюсь на скорую встречу. До свидания!

Люблю, жду, целую

Твоя Лена 3.05.41 г.»

Читаю и перечитываю драгоценные строчки. От радости и волнения не могу совладать с собой, руки трясутся, сердце готово выскочить из груди, кровь, ударившая в лицо, предательски выдаёт моё волнение. Наконец начинаю соображать: «… двадцатого числа я уезжаю в Ленинград…» — пишет она. А какое же сегодня число? Девятнадцатое. Значит, у меня в запасе ещё около суток. До Брянска от Олсуфьева пятьдесят километров. Это же чуть больше марафонской дистанции. Если бежать в среднем темпе, то можно это расстояние преодолеть за пять–шесть часов. Я был так решительно настроен, что расстояние меня уже не пугало и, если даже не будет никакого транспорта, буду бежать, идти, ползти, но с любимой обязательно встречусь. Оставалось решить главный вопрос — получить увольнительную. Просто так, без уважительной причины увольнительную на двое суток старшина не даст, значит надо что–то придумать. А что? Скажу, мама тяжело заболела и передала со знакомым, чтобы я срочно приехал домой. Не задумываясь о том, откуда поступили сведения о болезни матери, мчусь к старшине. Разыскав его в своей каптёрке, сбивчиво, эмоционально объясняю ситуацию и слёзно прошу дать увольнительную. Однако старшина, выслушав мою просьбу, спокойно ответил: «Курсант Трохалёв, то, о чём вы мне сейчас рассказали, ничем не подтверждённые слова. Если бы у вас была телеграмма, подписанная лечащим врачом, было бы другое дело, а так я на себя взять ответственность не могу. Тем более, за вами водятся грешки». Я, в отчаянии, сказал:

— Товарищ старшина, а что же мне делать?

— Идите к начальнику училища.

— Вы думаете, он меня примет?

— Судя по вашей решительности, вас уже никто не остановит.

Не дослушав до конца совет старшины, не попрощавшись, помчался к начальнику училища.

В приёмной сидел секретарь в чине старшего лейтенанта и, как все секретари, копошился в бумагах. Принимаю стойку «Смирно» и обращаюсь к молодому щеголю, изображающего из себя чуть ли не начальника училища.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться!