Нечеловеческий фактор
Шрифт:
— Э! — махнул рукой Шувалов. — Нас всех посадят за эту катастрофу. И его тоже. Поэтому такой рапорт-признание в том, что трагедия произошла по его вине, это уже серьёзная бумага для суда. Короче — пошли. Напишешь сейчас, как было. Иначе выпадешь сегодня ночью пьяным в стельку с третьего этажа диспетчерской. На бетонную отмостку. Похороны я оплачу. И поминки. А водки у нас с нового года три пузыря в заначке осталось. Свяжем, вольём в тебя литр. Потом развяжем и ты из окна выпадешь. Сядешь в открытом окошке на узенький подоконник покурить и ку-ку. Веришь мне, Боря?
Шарипов выматерился, плюнул под ноги Шувалову, поглядел злобно на молчащих стюардесс и прохрипел.
—
— Детишек в нашем аэропортовском садике пугай. Младшую группу, — Лопатин подтолкнул Шарипова в спину и через двадцать минут Байрам уже писал рапорт, оглядываясь на Шувалова и шепча что-то на татарском. Направление его мыслей и невнятного лепета угадали все, не зная татарского.
Миша взял исписанную с двух сторон бумагу и бережно уложил лист в отдельную папку, потом запер в сейф.
— Я через канцелярию завтра в девять сам передам. Чтобы пронумеровали и рапорт потом случайно никуда не делся.
После всего этого необычного мероприятия стюардессы ушли, а весь состав диспетчеров, Лопатин, командир бывшего «ИЛ-18» и второй пилот, да и Шарипов, остались. Миша разлил всем водку. Молча выпили. Помянули погибших.
— Лучше бы я сам умер до полёта. Как теперь мне с таким грехом? — Лопатин надел шапку и ушел. Даже до свиданья не сказал.
Ну, мужики, не чокаясь выпили ещё по сто пятьдесят и тоже молча разошлись.
Лопатин Александр Максимович пришел домой и сел, не раздеваясь на кухне у окна. Закурил.
— Что? — вошла и села напротив жена Надя. — Печень опять прихватило? Что ел? Жирное? Сколько я говорила вашей стюардессе Галине, чтоб тебе даже курицу жирную не носила! Нет, не слушает! А с тебя какой спрос? У тебя в голове облака, взлётная полоса да качество горючего.
— Мы разбились, Надя, — Лопатин опустил голову и стучал тихонько по столу пальцем. — Шуваловский самолёт в клочья разодрало на нашей полосе. Мишка выжил, Вова Горюнов, две стюардессы. И Шарипов. Проверяющим летел, домой спешил, а погода — то страшная, нелётная. Сесть у нас нельзя было. Я категорически взлёт из Семипалатинска и посадку у нас запретил. Так Шарипов плюнул на меня, на Мишку и скомандовал лететь. Ну, а мы, идиоты, струсили. Кроме четверых из экипажа ещё тридцать пять пассажиров живы. Шарипов — тридцать пятый. А шестьдесят четыре — всё! Насмерть. Многих даже опознать не получится. Порвало. Я был на месте. Страшно смотреть.
— О-о-о! — простонала жена. — Что будет теперь?
— Я — главный виновный. Шарипов своё получит, конечно. Но основная вина на мне. Суд и срок большой. Сыну позвони. Пусть Алёшка сейчас приедет. Завтра можем не увидеться. После разбора у Главного могут арестовать сразу и задержать на время следствия. Убийство двух и более лиц группой. Тяжелая статья. Отягчающие обстоятельства. Я и пост оставил, и убийство вышло из-за моей трусости перед Шариповым. Вот же…
* * *
Байрам открыл дверь своим ключом. Анель спала в розовой ночнушке под пуховым одеялом и во сне улыбалась. Он сел к телефону и позвонил дяде Хамиту. Брат отца не спал. Знал, видно, что Байрам позвонит. О катастрофе ему сообщили сразу же.
— Дядя Хамит, — произнёс Байрам жалобно, когда сняли трубку.
— Ты, Барашек, прости старика, — тихо сказал дядя Хамит. — Не хотел тебе говорить до праздника. Я ведь больше у вас не работаю. Сняли меня за неделю перед новым годом. Официальная формулировка проверки свирепая — «злоупотребление служебным положением».
И дядя спокойно опустил трубку на рычаги.
Шарипов закурил. Поглядел на спящую красавицу Анель, выбросил почти целую сигарету, взялся руками за голову и так просидел до утра. Без мыслей о надежде. Вообще без мыслей.
Глава семнадцатая, заключительная
— Да ладно! Ты серьезно это мне втюхиваешь? В газете ничего не было. Ни строчки. Я каждый день городскую читаю, вечернюю. Ну, не пишут об этом у нас. И по телевизору не показывают. Мы же — СССР. А в мире счастья этого быть не может. Только радости… — Альбина Руслановна Соболева пила на кухне чай с пирожными «суфле», отвечала по телефону подруге и слушала по маленькому радиоприёмнику кухонному песни советских композиторов. Муж Толя Соболев, подполковник, который работал заместителем «кума» городской алма-атинской тюрьмы, в данный момент пил пятую бутылку пива, волнуясь за сборную КазССР по хоккею с мячом. Собственно, волноваться не стоило. Сборная «драла» всех подряд и в Союзе чемпионила давно, и заслуженно. Так что пиво под такую игру шло особенно гладко, мягко, вкусно и полезно.
— Это Катерина Попова мозги тебе опять трёт? — крикнул Толя на кухню. — Снова, наверное, про то, что в этом году модно будет ходить в кримплене и ворсолане? Дура! А ты не слушай. Ходи в шелках. Вечная мода и классическая классика!
Жена Альбина бросила трубку рядом с телефоном возле трёх временно оставшихся пирожных и вышла к креслу, где ловил кайф от хоккея и пива «жигулёвского» гроза заключённых подполковник Толя.
— Напряги мозг. От брата твоего летели мы с новогодней вашей пьянки второго января из Семипалатинска? Помнишь? Или с похмела этот факт пропустил?
— Летели, да не улетели. Только третьего числа нашему рейсу взлёт дали. Нелётная же была. Ураган вроде. А чего такое? С какой радости вспомнила? — офицер глотнул побольше и повернул лицо к подруге жизни.
— Помнишь — человек пятьдесят с отложенных рейсов с боем пробивались в «Ил-18», которому лететь разрешили? Милиция ещё прибежала, кое-как нас из самолёта вытурила. Мы ещё со всеми там перелаялись. Тебя и других трёх идиотов чуть в отделение за нецензурщину и мелкое хулиганство не загребли. Но всех нас через полчаса выгнали-таки, а «Ил-18» всё ж улетел.
— И чё? — Толя отвернулся и глотнул из горла. — Ну, на полдня позже мы домой прилетели. Не через год же. Тогда бы меня уволили. И тебя из уборщиц попёрли бы.
— Я не уборщица, дурак Толик, — мягко поправила его Альбина. — Я начальник Ленинского райкоммунхоза. Да, мы убираем, чистим город в пределах нашего района. Но я тебе хотела передать, что Катька узнала от мужа. Он не зеков конченых перевоспитывает, а руководит оперативным отделом в городской милиции. Так он сказал, что ночью со второго на третье разбился в нашем аэропорту «Ил-18». Триста седьмой рейс. А мы-то как раз ломились тогда на триста седьмой. Вот нас выгнали, не взяли. И потому я ем сейчас пирожное и слушаю Эдуарда Хиля с Шульженко Клавдией. А ты в тапках «ящик» глазами дырявишь и пузо наращиваешь пивом своим.