Нечестивец, или Праздник Козла
Шрифт:
– Любишь закаты, правда, старушка?
Она кивнула, улыбнувшись ему одними глазами, глубоко запавшими, но вполне живыми, и маленькая скрюченная лапка коснулась его щеки. Узнала она его? Донье Альтаграсии Хулии Молине было девяносто шесть, и ее память, наверное, стала похожа на мыльную пену, в которой растворялись воспоминания. Но инстинкт подсказывал ей, что этот мужчина, который аккуратно, каждый вечер, приходил навестить ее, был человеком, которого она любила. Она всегда была очень доброй, эта незаконнорожденная дочь гаитянских эмигрантов из Сан-Кристобаля, чьи черты лица унаследовали он и его братья, чего, несмотря на всю его к ней любовь, он никогда не переставал стыдиться. Хотя порою, на ипподроме, в Кантри-клубе или в театре «Бельас Артес», глядя, как представители всех самых аристократических доминиканских семейств почтительно его приветствовали, думал злорадно: «Вылизывают языками пол перед потомком рабов». Разве была виновата Высокородная Матрона в том, что в ее жилах бежала негритянская кровь? Донья Хулия всю жизнь жила для мужа, добродушного пьянчуги и бабника, дона Хосе Трухильо Вальдеса, и для своих детей,
Иногда он оставался и сидел с нею, рассказывал ей, что произошло за день, хотя она и не могла ничего этого понять. Сегодня же он ограничился несколькими ласковыми фразами и вернулся на проспект Максиме Гомеса, хотелось поскорее вдохнуть воздух моря.
Он вышел на широкую Авениду – сборище офицеров и гражданских вновь расступилось перед ним – и сразу пошел. Впереди, в восьми кварталах, виднелось море, зажженное золотом и пурпуром заката. Снова накатила волна удовлетворения. Он шел по правой стороне, придворные шествовали сзади, рассыпавшись веером по тротуару и мостовой. На это время движение на Максиме Гомеса и Авениде перекрывали, и хотя Джонни Аббес вновь установил наблюдение на прилегающих улицах, по его приказу он сделал его почти незаметным, потому что толпившиеся раньше на углах полицейские и calies вызывали у Генералиссимуса клаустрофобию. Никто не выходил за барьер из адъютантов, шагавших в метре от Хозяина. Все ждали, когда он подаст знак, что можно приблизиться. Он прошел полквартала, вдыхая воздух садов, и обернулся, отыскал плешивую голову Модесто Диаса и подал ему знак. Произошла короткая заминка, потому что жирный сенатор Чиринос, шедший рядом с Модесто Диасом, решил, что избранник – он, и поспешил к Генералиссимусу. Но был осажен и возвращен в толпу. Модесто Диасу, начинавшему толстеть, эти прогулки в ритме Трухильо стоили большого напряжения. Он густо потел. Не выпускал из руки платка и то и дело отирал лоб, шею и пухлые щеки. – Добрый вечер, Хозяин.
– Тебе надо сесть на диету, – посоветовал ему Трухильо. – Только пятьдесят сравнялось, а уже нагрузки не выносишь. Смотри на меня, семьдесят весен протрубил, а в какой форме.
– И жена мне то же самое твердит каждый день, Хозяин. Готовит мне куриные бульончики и салаты. Но у меня на это воли не хватает. От всего могу отказаться, только не от хорошей еды.
Его рыхлая плотская сущность была ниже его истинной сути. У Модесто, как и у его брата, генерала Хуана Томаса Диаса, было широкое губастое лицо с приплюснутым носом, а кожа выдавала его принадлежность к черной расе; но он был умнее своего брата и умнее большинства известных Генералиссимусу доминиканцев. Он был председателем Доминиканской партии, членом Конгресса и министром; но Трухильо не позволил ему засидеться в правительстве именно потому, что ясность его ума при изложении, анализе и решении проблем показалась Трухильо опасной: могла вселить в него гордыню и толкнуть на предательство.
– Что это за заговор, в котором замешан Хуан Томас? – выпалил он, глядя ему прямо в глаза. – Я полагаю, ты в курсе затей своего братца и зятя?
Модесто улыбнулся, словно удачной шутке.
– Хуан Томас? С его заботами по имению и делам да еще при его любви к виски и киносеансам в собственном саду, сомневаюсь, что бы оставалось время на заговоры.
– Он в заговоре с Генри Диборном, дипломатом янки, – уверенно продолжал Трухильо, словно не слыша слов Модесто Диаса. – Пускай бросает заниматься глупостями, однажды ему это уже вышло боком, как бы на этот раз не было хуже.
– Мой брат не так глуп, чтобы плести заговоры против вас, Хозяин. Но я ему все-таки скажу.
До чего же приятно: морской бриз продувал легкие, он слушал грохот волн, бьющихся о скалы и бетонную стену Авениды. Модесто Диас собрался было отойти, но он удержал его:
– Погоди, я еще не закончил. Или уже выдохся?
– Ради вас я готов на инфаркт.
Трухильо наградил его улыбкой. Он всегда испытывал симпатию к Модесто, который был не только умен, но благоразумен, справедлив и любезен без заискивания. Однако его ум невозможно было контролировать и использовать, как ум Мозговитого, Конституционного Пьяницы или Балагера. В нем были необузданность и независимость, которые могли взбунтоваться, получи он слишком большую власть. Модесто с Хуаном Томасом тоже были из Сан-Кристобаля, он часто виделся с ними еще с молодых лет, и помимо должностей, которые им давал, он в бессчетных случаях использовал Модесто в качестве советчика. Подвергал его жесточайшим проверкам, из которых тот всякий раз выходил с честью. Первую он устроил ему в конце сороковых после посещения Животноводческой ярмарки с породистыми быками и высокодойными коровами, которую Модесто Диас организовал в Вильа-Мелье. Вот так сюрприз:
– Этот скандал с говноедами-священниками, – процедил Трухильо, – можно уладить или нет?
– Конечно, можно, Хозяин. – Модесто шел на последнем издыхании: пот струился не только по лбу и шее, но и по лысине. – Однако, с вашего позволения, дело не в Церкви. Проблемы с Церковью уладятся сами, если будет решена главная проблема: янки. Все идет от них.
– В таком случае, ничего не уладится. Кеннеди хочет моей головы. А поскольку я не собираюсь ее отдавать ему, будет война.
– Боятся янки не вас, Хозяин, а Кастро. Особенно после провала в Бухте Свиней. А сейчас как никогда они боятся, что коммунизм распространится по Латинской Америке. И сейчас самый момент показать им, что заслон от красных в этом регионе – вы, а не Бетанкур и не Фигерес.
– У них было время понять это, Модесто.
– Надо открыть им глаза, Хозяин. Гринго иногда бывают туповаты. Недостаточно нападать на Бетанкура, Фигереса, Муньоса Молину. Куда более эффективно было бы аккуратненько помочь венесуэльским и костариканским коммунистам. И пуэрториканским индепендистам. Когда Кеннеди увидит, как в этих странах завариваются партизанские движения, и сравнит их с нашей спокойной страной, то сам поймет, что к чему.
– Еще поговорим об этом, – резко оборвал его Генералиссимус.
Эти старые перепевы испортили ему настроение. Хотелось сохранить хорошее расположение духа, какое было в самом начале прогулки. Он заставил себя думать о девочке, которая несла портрет, а потом дарила цветы. «Боже, пошли мне эту милость. Мне необходимо сегодня ночью отодрать как следует эту Иоланду Эстерель. Чтобы знать, что я еще не мертвяк. И не старик. Что могу и дальше заменять тебя в этом деле – толкать вперед проклятую страну недоумков. Плевать мне на сутаны, на гринго, на заговорщиков и эмигрантов. Эту нечисть у меня самого хватит сил вымести. А вот чтобы справиться с девчонкой, мне нужна твоя помощь. Не будь мелочным, не скупись. Дай мне это, дай». Он вздохнул с неприятным подозрением, что тот, кого он молил, если он существует, то смотрит на него сейчас из темно-синей глуби, на которой уже проступают первые звезды, и забавляется.
Прогулка по Максиме Гомеса оживляла в памяти воспоминания. Дома, мимо которых он проходил, олицетворяли людей и события из его тридцати и одного года властвования. Дом Рамфиса на участке, где стоял дома Ансельмо Паулино, бывшего его правой рукой целых десять лет, вплоть до 1955 года, когда он конфисковал всю его собственность и, подержав некоторое время в тюрьме, отправил в Швейцарию с чеком на семь миллионов долларов в уплату за службу. Напротив дома Анхелиты и Печито Леона Эстевеса раньше стоял дом генерала Лудовино Фернандеса, хорошей рабочей скотины, пролившей столько крови за режим, но которого он вынужден быть убить в угоду собственным хитроумным политическим фортелям. С резиденцией «Радомес» соседствовали сады посольства Соединенных Штатов, на протяжении двадцати восьми лет бывшего ему дружественным домом, а теперь обернувшегося змеиным гнездом. Рядом была площадка для бейсбола, которую он велел построить, чтобы Рамфис и Радомес могли в свое удовольствие играть в мяч. Дальше, как близнецы, дом Балагера и нунция, который тоже стал враждебным, неблагодарным и подлым. За ними – величественная резиденция генерала Эспайльата, прежнего главы секретной службы. Напротив, чуть дальше, – генерала Родригеса Мендеса, приятеля Рамфиса по гулянкам. Затем шли посольства, ныне опустевшие, Аргентины и Мексики и дом его брата Негра. И наконец, резиденция семейства Висини, сахарных миллионеров, перед которой расстилался обширный газон с ухоженными цветочными клумбами; мимо нее он как раз в этот момент проходил.
Он перешел на другую сторону Авениды, чтобы идти в сторону обелиска по тротуару у моря, и сразу почувствовал брызги морской пены. Прислонился к парапету и, закрыв глаза, слушал пронзительные крики сновавших над волнами чаек. Морской бриз до краев наполнял легкие. Очищал и промывал, возвращал ему силы. Однако отвлекаться не следовало, впереди ждала работа.
– Позовите Джонни Аббеса.
Отделившись от кучки военных и штатских – Генералиссимус продолжал быстро шагать по направлению к цементной стеле, повторяющей вашингтонский обелиск, – неэлегантная, рыхлая фигура начальника СВОРы пристроилась к нему и пошла рядом. Несмотря на тучность, Джонни Аббес Гарсиа шагал рядом с ним без натуги.