Нечисти

О'Санчес

– Докладывает... Жди больше. На городских нынче где сядешь, там и слезешь... Знаю только, что да, вроде тихо всюду... – Петр Силыч заворочался.

– Ладно, до вечера еще далеко, пойти снасти перебрать... Да надо еще винца взять сладенького да конфекток...

– Ох, Силыч, старый ты кобель, прости за выражение, опять, значит, к Аньке Елымовой на ночь глядя красться будешь? Ну не позорил бы молодуху, ведь вся деревня смеется над ней, а больше над тобой.

– А что смеются? А кто вдовицу утешит? Пушкин, который тоже все в рифму? Ох,

попадутся мне те смехуны под пьяный коготь... Я... О ох... Ы-ы!..

– Ты чего, подавился никак, Пе...

Петр Силыч махнул рукой досадливо, вскочил вдруг, как ошпаренный, ухватил обеими руками огромное брюхо, понес его из-за стола на открытое пространство, с размаху шлепнулся широким задом на половицы, подогнул под себя ноги хитрым кренделем и раскинул руки – в стороны и вниз. Ирина Федоровна замерла, где стояла: колдун «чует», внимает магическим потокам, иной раз чуть слышным, но видать очень важным – ничем и никак мешать нельзя. Кот Васька забился под кровать – и ни мявка, пока дядя Петя в доме. Самовар выключен, радио тоже – ничто не должно сбивать мысль колдуна... Ведьма очень аккуратно набросила на дом оборонное заклинание, в таком состоянии Петр Силыч почти беззащитен, а мало ли что... На время его «постига» быть ей сторожем, ведьма стоит у стенки, глаза прикрыты, чтобы лучше ощущать...

– Ох, старость не в радость... Очнись, Федоровна... Все уже...

– Что это ты сияешь белым сахаром? Или узнал что хорошее? Давай, подняться помогу...

– Не треба, сам встану. Ставь-ка сызнова самовар... Отменяется на сегодня Анка и сети – устал больно, хоть выжми... Сколько – час уже прошел с четвертью, ого! То-то, думаю, тяжко как...

– Петр, а Петр?.. Да не тяни ты, идол, чего узнал-то? Сейчас закипит, я свежего заварю...

– Нащупал я гаденыша. Стереглись, стереглись, ан... Он, точно он...

– Этот? Да ты что? Он ведь нашему Лешке ровесник, рано бы ему...

– Вот не знаю, может быть досрочно учили какому лиходейству... А только и его, и тех, кто рядом был, я желе-езно учуял... Мы-то думали, что его в Москве сберегают или еще где...

– Ну... И что?.. А он?..

– А он – недалече. Разумею – в Питере!

– Вот так номер – лег и помер! А как же?..

– А так же! Как раз здесь, возле нашего, его найти труднее всего. Они грамотно сообразили... Да вишь, сротозейничали...

– Петр Силыч, Лешка-то... Раз они в Питере хозяйничают, так не ровен час – Лешку с Леной разыщут. Из Лены – какой боец?.. Опасно... Петр...

– Это – вряд ли, успокойся. Там никто не хозяйничает, ни они, ни наши. Как раз – если внимание проявить, суетиться вокруг – легче отыщут. Чет со своими не должны бы ушами хлопать, а и близко крутиться – нельзя.

– Как же не должны, когда этого прохлопали?

– Сказано тебе – место темное, невидное! Да погоди ты!.. Подумать надо.

– Думай. Я ли мешаю? А только думка твоя – из-за горы видать. Ты, никак, судьбу обогнуть задумал? Скажи, Петр Силыч, угадала я? А?

– Да-к...

Ну ты ведьма изрядная... Да. – Дядя Петя попытался рассмеяться, но у него не вышло ничего, только прыгнул вверх-вниз кадык по жирной шее да колыхнулся живот впустую...

– Не знаю, кто так сказал, а меня задело, запомнилось: «Все живое хочет жить». И я хочу. Вот, казалось бы, все изведал, опробовал, все испытал... И смерти, слышь, Федоровна, смерти не боюсь... а боюсь жизнь утратить. Так привольно сердцу: дышать, любить... Чаи вот с тобою распивать...

«Судьбу обогнуть»... Сие невозможно, так уж определено, что никому невозможно. А все же я попробую. Всего делов – разыскать выродка, пока не вырос, и уничтожить. Его жизнь – наша смерть. И наоборот. И тогда и нам, и людишкам легче заживется... И Лешку убережем...

– Так ведь и Лешка, когда в силу войдет, постоит за себя. Или нет?

– Откуда я знаю? Должен бы... Ладно, сегодня уж давай не будем никого искать... И не завтра жизнь наша кончается. Поглядим еще на белый свет. Давай, наливай по последней, да пойду домой, да выцежу смородиновой стакан да спать лягу. На сутки, не меньше. А все же час с четвертью! Есть еще силенки! Ну-ка из молодых кто попробуй!

– Да могуч, могуч ты у нас! Весь плетень давеча разломал, дискотеку в клубе разогнал, дорога, небось, в глазах двоилась!..

– Был грех, что теперь тыкать... А вот Мурман у меня – что отчебучил, если уж о Лешке вспоминать...

– Ну-ну-ну, да успеешь встать... И что?.. – Ирина Федоровна часами готова была разговаривать о неродном ей внуке-прануке, любимом Лешеньке. – Ты сиди, смородиновой и я тебе поднесу, не хуже вашей... Теперь такой запас – в год не истребишь.

Она махнула рукой, и на скатерти явился запотелый графинчик, два граненых стакашка-сотки, блюдечко с солеными рыжиками, две вилки.

– Давно бы так! Посуда мелковата...

– В самый раз посуда. Ну так что Мурман?

– Разыскал он где-то в сарае старый Лешкин кед либо красовок, как он у них называется? Вот, значит, притаранил его в дом, на подстилку к себе положил, туда же яблоко упер, перед кедом поставил, вроде угощает, а сам рядом с подстилкой лежит, охраняет. Я увидел, подхожу: что, мол, дурью маешься, а сам руку к этой Лешкиной детской обувке протягиваю... Как зарычит Мурман, как оскалится! – Старики дружно залились радостным смехом.

– Ну а ты что?

– Ну, вздрогнули!

– На доброе здоровье... рыжичков...

– А что я? Попинал его... фу-ух, хороша-а... но слабенько, сугубо для воспитания, чтобы чувствовал хозяина... скоро, говорю, на каникулы приедет, будете на санках кататься. Так веришь, нет: побежал в сени, шлею приносит, какой его за Лешкины санки цепляли... И поскуливает. Небось думает, что если его запречь, то сразу и Лешка объявится. На ноябрьские приедут, ничего не писали?

– Ничего. Я звала, может и приедут...