Нечто из Рютте
Шрифт:
– Пусть ваш холоп со мной поедет, чтобы видел все. Если Соллона, не дай бог, на месте не будет.
– Ёган, езжай с ним.
– Да, господин.
Они ушли. Волков сел, снова вытянул ногу, так она меньше болела. А Фриц Ламме продолжил то, что у него так хорошо получалось:
– Ну а теперь, друг мой Стефан, поговорим мы о самом интересном. Расскажи-ка нам, от кого ты принес сегодня письмо трактирщику.
Калека, начавший было думать, что самое страшное уже позади, вдруг понял, что это не так. Он сразу перестал поскуливать и подвывать, а налет придурковатости с его лица
– Чего молчишь? Про Соллона-то сразу все выложил, а тут замолчал.
А Стефан, видимо, думал, что сказать, поглядывая то на Сыча, то на Волкова.
– А вот теперь, экселенц, можете брать кочергу, вот теперь разговор только начинается, – проговорил Сыч, – дальше он нам по добру ничего не скажет. Да, Стефан?
Сапожник угрюмо смотрел на Сыча и молчал.
Жечь людей каленым железом – дело невеселое, мало кому по душе. Человек, которого жгут, визжит, воет, бьется в судорогах, извивается и испражняется, а на железе остаются кусочки его кожи и жира, они горят и воняют. Крики и вонь, вонь и визги – нормальному человеку такое не может нравиться. Волков ловил себя на мысли, что ему хочется встать, вырвать кочергу из рук Сыча и разбить калеке голову, лишь бы только он заткнулся. Но человека пытают не для того, чтобы он молчал. Волков терпел, ждал. Он сидел на неудобной колоде, с болью в ноге. Как ее ни ставь и ни вытягивай, она болела. А Сыч бросал кочергу в жаровню, и, пока стражники мехами доводили железо до нужного цвета, он разговаривал со Стефаном:
– А ты хороший человек, Стефан. Ты сильный, висишь, терпишь, молчишь. А вот тот, кого ты выгораживаешь, он тоже хороший человек, он тоже будет терпеть за тебя? А главное, твои страдания бессмысленны. Понимаешь? Утром мы возьмем трактирщика, и он нам расскажет, от кого было письмо. Он-то точно терпеть не будет. Все выложит. И что, твои муки зря? Зря, зря, ты уже и сам знаешь это. Пустое все.
Сыч берет покрасневшую кочергу, подносит ее к лицу калеки:
– Всего на один вопрос, Стефан, ответишь, и мы уйдем, а ты полежишь, водички попьешь. Отдышишься.
В ответ калека только жалобно всхлипнул и глубоко с надрывом вздохнул.
– Ну-ну, успокойся, хочешь, я отложу кочергу? Отложить?
– Да-а, – выдавил Стефан.
Сыч кинул кочергу в жаровню.
– А ты мне за это скажешь, от кого было письмецо. Да? Скажешь? Что было в бумагах? Ну! Говори, господин коннетабль ждет.
– Не знаю я, что было в бумагах, – выл Стефан, – неграмотный я.
– Верно, верно, а я больше и спрашивать не буду, что в них было, я у трактирщика спрошу. А ты мне скажешь, от кого ты их принес. Да? Скажешь?
Стефан завыл. Выл нудно, долго и противно. Сыч ждал, а потом взял кочергу:
– Упорствуешь, так и не кляни меня потом.
И снова вой огласил подвалы замка. И снова вонь горящей плоти поплыла вместе с едким дымом.
А Волков морщился и пытался усесться поудобней. Да, тяжко ему было, слаб он еще.
Сыч подошел к нему и заговорил тихо:
– А убогий-то хитер и крепок, ох крепок. Такой может три дня молчать. Нам бы палача настоящего. Мыслю я, что того, кто дал ему бумагу, он боится поболе нашего.
–
– Это как, – не понял Сыч, – а, так вы на мамашку его думаете? На ведьму?
– Да.
– Старая она?
– Старая.
– А что же, может, и правда ваша, может, возьмем старуху да потолкуем с ней, вдруг сынок-то и обмякнет, как маманю тут увидит, – размышлял вслух Фриц Ламме. – Только вот старуху жечь железом без толку. Помрет. А вот попугать можно. И ее, и сынка. Ну так что, будем старуху брать?
– Тут полдеревни брать нужно, – зло сказал солдат, – управляющий вор, старосты воры, ведьма, сынок ее, трактирщик, мужики упрямые как бараны, барыни малахольные со служанками полоумными… Дьявольщина, а не деревня. – Он помолчал, тяжко вздохнул, в очередной раз попытался найти для ноги удобное положение и не нашел. – Одного я не пойму, если этот, – он кивнул на Стефана, – нес письмо от кого-то к госпоже, зачем тогда нужен трактирщик.
– И то верно, – Сыч поскреб небритый подбородок, – а может, барыня только трактирщику доверяет. Или боится, что проследить смогут.
– Уж больно хитро все, – сказал солдат, – да и кто следить-то за ней будет.
– Так вы же и будете, – усмехнулся Сыч.
И тут они услышали шаги, кто-то шел по коридору, открылась дверь, и на пороге появилась огромная фигура сержанта. Он улыбнулся, сложил руки на груди и крикнул в коридор:
– Давай его сюда!
Кто-то втолкнул в подвал человека, а за ним следом вошел Ёган.
Сыч взял лампу, подошел к человеку поближе, посветил и сказал, улыбаясь:
– Он, экселенц, отравитель ваш.
Да, это был он – Эммануэль Соллон. Роскошный, упитанный красавец, управляющий имением. Только теперь он уже был не роскошный и упитанный – Соллон заметно похудел, зарос щетиной. Его дорогая одежда была засалена и в пятнах. Он с ужасом глядел на голое тело в ожогах и язвах и с трудом узнавал в нем Стефана. Управляющий шевелил губами, не издавая звуков. Волков с трудом встал, подошел к Соллону и спросил:
– Ты нанял рыцарей, чтобы убили меня?
Соллон мотал головой в ответ.
– Только отравить хотел, – съязвил Сыч.
Соллон опустил голову.
– В подвал его, сержант, и не дай бог он убежит.
– Двух людей на стражу ставить буду, – заверил сержант.
Потом они вышли из провонявшего горелым мясом подвала на свежий воздух. Волков поглядел вверх и увидел, что в окне госпожи Хедвиги горит свет.
– Светает, а госпожа еще не спит-то, – заметил Ёган.
«И вправду, какого черта не спит эта женщина?» – подумал солдат, а вслух сказал:
– Сыч!
– Да, экселенс.
– Делай что хочешь, пытай кого хочешь, но найди мне этого скомороха ла Реньи. Теперь он мне нужен еще больше, чем раньше.
– Что ж, господин, тогда трактирщика брать надо.
– Слышал, сержант? – произнес Волков.
– Сейчас брать? – спросил сержант.
– Сейчас, – сказал Сыч. – И весь выводок его бери, чтоб не разбежались.
– А куда ж их сажать? Все подвалы заняты.
– Придумай что-нибудь, – произнес солдат и отправился в свою башню.