Недолго светило солнце
Шрифт:
„Не возьмет! – вздохнул Крумов. – И сколько ему предложить… Тысячу?"
Подумал: „тысячу", и заныло сердце. Он представил себе зеленые толстые пачки банкнот, сложенные аккуратными стопками…
Шагая по комнате, он ударял кулаком о кулак:
„Ну почему я должен давать ему деньги? – В нем закипала злоба и обида. – Почему? Что это за люди? Для чего они рождаются на белый свет? Кому они нужны?.. Идеалист!.. Мертвый – он и есть мертвый. Никто его не знает, никто его не ждет, все давно примирились с его смертью. Зачем бередить старые раны? Для чего сопляку все это,
Он вдруг вспомнил свою мать, такой, какой видел в последний раз, когда ездил в село, – маленькую, сгорбленную. Она стояла среди высокой кукурузы и смотрела на него вылинявшими глазами. Давно он не писал ей… из-за этой дачи все времени не хватает…
„Для чего на свет рождаются такие люди? – думал Крумов. – Кому они нужны? Никому нет пользы ни от них самих, ни от их сомнений, ни от их фантазий. В этой жизни нужны реалисты, деловые люди, строители. А этот не построит ничего, только другим будет мешать болтовней, не даст им спокойно трудиться…"
Ночь царила над дачной зоной. Летучая мышь стремительно прорезала крыльями воздух и исчезла между деревьями. И снова тишина, густая, непроницаемая.
„Для чего они живут? – вопрошал Крумов. – Кому они нужны?"
Он обращался не к богу, в бога он не верил, а к той высшей, неведомой силе, которая распоряжалась на земле, он спрашивал ее, искренне убежденный в своей правоте, недоумевая, почему эта сила расточительствует, почему создает таких людей. На земле и без них мало места, зачем она создает их – лишних, только мешающих другим.
„Мы не были такими, – думал он. – Мы были другими. Мы старались, хотели что-то создать, а эти только разрушают…"
Ему хотелось кричать, хотелось выть от сознания безвыходности положения, от несправедливости, от собственного бессилия. Он метался по комнате из угла в угол, не зная, что предпринять, голова его пылала…
Уже была глубокая ночь, а Крумов все еще ходил по комнате и думал-думал, искал выход. Должен же быть выход, не может не быть.
Было два часа ночи, когда Крумов высыпал из кожаной сумки лук, пошарил рукой по ее дну, проверяя, не осталась ли головка – другая, на всякий случай вытряхнул сумку и поискал глазами электрический фонарик. Фонарик лежал на месте – на полке: Крумов любил порядок. Сунув фонарик в карман, он вышел во двор.
Его тень скользнула по веранде и растворилась в темноте ночи.
Приблизившись к грушам, Крумов осветил колодец. Лестница была на месте – ее не убрали. Он выключил фонарик, напряженно прислушался, всматриваясь в темноту. Вокруг никого не было. Только цикады стрекотали в траве. Дом безмолствовал. Крумов встал на лестницу, еще раз огляделся и спустился в колодец.
Минут через пятнадцать вылез, осмотрелся и, тихо ступая, направился к калитке. Калитка тихо скрипнула. Крумов прикрыл ее за собой и исчез в темноте. Он ушел в сторону стоявшего безмолвной стеной леса.
Вернувшись из леса, Крумов на цыпочках прокрался через веранду, бесшумно проскользнул в
„Скажу, что он был пьяный, – рассуждал он. – Как Пежо, которому устроили тот номер. Был пьяный, и все ему примерещилось. Как он докажет, что видел это? Теперь нет ни пуговиц, ни кольца, ничего нет… Пускай ищут, если им делать нечего… Лес большой…"
Хозяин дачи встал и снова зашагал из угла в угол.
„Лес большой… – говорил он себе. – Ничего не найдут…"
Он снова сложил лук в кожаную сумку, застегнул ее, поставил в угол.
– Так, – вслух сказал он, – это мы сделали… Пускай теперь доказывают…
Доказать что-либо теперь было невозможно, в колодце не осталось никаких следов. Крумов все выгреб и собрал в сумку. Решил, если спросят, скажет: „Весь вечер мы пили, рассказывали разные истории, кажется, и о таких случаях говорили. Может, от этих разговоров ему и стукнуло в голову… ракия до добра не доведет, память отшибет так, что на следующий день ничего не вспомнишь…"
Он мерил комнату шагами и думал, думал, мысль его сновала взад-вперед, анализировала, взвешивала доводы, улики и снова бежала вперед… Крумов понимал: если сейчас допустит ошибку, – пропадет. Нужно думать сейчас. Завтра будет поздно…
Крумов думал, и чем больше думал, тем больше его охватывало отчаяние.
„Нет, – говорил он себе, – нет, это не поможет. Если Сашко скажет, начнуть копать. А если там лежат другие?.. Тогда конец".
У него снова заболела голова, закололо сердце, он сжал кулаки и стал ударять ими друг о друга – что делать? что делать? что…
„Нужно заставить его молчать! – кричал внутренний голос. – Нужно заставить его молчать. Почему он не хочет молчать? Господи, почему не хочет? За что он мучает меня? Почему этот мальчишка отравляет мне жизнь?.. О, господи, зачем ты создаешь таких людей? Кому они нужны, кому? Почему они мешают жить другим?.."
Крумов метался по комнате, как загнанный зверь. Голова его пылала, он напряженно думал, потом снова взял с полки фонарик, проверил содержимое карманов и вышел во двор.
Ночь близилась к концу, но было еще темно. Во дворе стоял непроглядный мрак, и деревья сливались в молчаливую черную стену. Фигура Крумова промелькнула у веранды, жалобно скрипнул ворот колодца – Крумов разматывал веревку… Скрип повторился, раз и еще раз, затем все стихло, замерло. У колодца никого не было, только в траве тянула свою монотонную песню цикада…
Крумов вернулся в дом, подошел к окну – на дворе непроглядная тьма. Он прислушался – было тихо, только охрипшая цикада у колодца громко верещала, словно хотела что-то сказать, предупредить кого-то…
Первые лучи солнца осветили трепетным светом дубовый лес, красные черепичные крыши дач, сверкающую слюдяными вкраплениями штукатурку в доме Крумова, веранду с оранжевым навесом, клубнику и персиковые деревья, над которыми вились пчелы. В кронах деревьев царил покой, и если изредка ветви покачивались, то не от ветра, а от того, что на них садились птицы. В августе в этих местах безветренно. Было тихо, солнце ярко сияло в утреннем воздухе.