Недометанный стог (рассказы и повести)
Шрифт:
Мигом юркнул Колька в низкую дверь чуланчика для особо хорошей сбруи. И уже через несколько минут чертом вылетел на главную улицу деревни, только тарантас по выбоинам забросало.
Увидели бабы и мужики, шедшие с поля, такое дело н остолбенели.
— Надо же, какую красоту Кольке доверили! — ахнул кто-то.
А ребятишки пустились вдогонку, писклявыми голосами заканючили:
— Дядя Коля, а дядь Коля! Прокати-и!
Ничего этого Колька не заметил. Одна мысль в голове постукивала: «Не пала бы Сендега. Гордость всего колхоза. Скорей надо».
Не дольше деда Васюхи ездил Колька до райцентра,
— Ловко ты, парь, обернулся. Николай, одно слово, Яковлич.
И опять не заметил Колька, что его даже по имени-отчеству величают. Смотрел Колька на ветврача, направившегося в коровник, и слушал, как быстро говорит Илья Васильевич:
— Ой, вовремя вы приехали. Ладно, что рысак у нас знаменитый. Мы с зоотехником и с доярками замучились. Что и делать, не знаем…
Долго пришлось Кольке ждать. Ждали и люди у коровника. Только изредка словами перебрасывались, больше молчали. Беспокоились.
Наконец заскрипели ворота коровника, и вышли ветврач с председателем. По их виду все поняли: ладно обошлось, по-хорошему получилось.
Председатель задерживал ветврача, перекусить приглашал. А тот отказывался: некогда, мол, поеду.
Тогда помог ему председатель поудобнее в тарантасе усесться и Кольке доверительно шепнул, точно приятелю своему:
— Как следует довези. Спроси, любит ли быстро-то ездить. Ты, Николай, молодец. Не задержал. Задание по-боевому выполнил. На-ка денег: в райцентре заночуешь, завтра полегоньку приедешь. — И прибавил: — Силен врач. И Сендега хорошо себя чувствует, и теленка сумели спасти. Здоровый бычок. Килограммов на сорок пять! Доярки успели уж Спутником окрестить.
Обрадовали Кольку слова председателя: он даже покраснел от гордости, что молодцом его Илья Васильевич назвал.
А когда проезжали деревней, Колька, сдерживая танцующего в оглоблях Агата, услышал, как канючит сзади ребятье:
— Дядь Ко-оль! Ну, прокати-и!
Екнуло у Кольки от гордости сердце, но он и виду не подал, а только обернулся и, подражая деду Васюхе, внушительно потряс кнутом:
— Я вот вам, сорванчонкам!
А ребятишки будто того и ждали. Как же, ведь человек, едущий на самом Агате, обратил на них внимание! Рассыпались по обочинам с отчаянным хохотом…
Так вот и потерял Колька обидное прозвище и приобрел новое, уважительное обращение, которое было первой ласточкой будущей трудовой Колькиной славы.
Это было недавно, это было давно (маленькая повесть)
I
Вот уже много лет связан я с редакциями. И люблю в них бывать — в любых, а особенно в газетных. Если хорошенько поразмыслить, то, пожалуй, на свете есть три места, где я чувствую себя в своей тарелке: природа, — ну, это свойственно многим, стадион и редакция.
Правда, сейчас я вхожу в редакцию своим человеком, завсегдатаем. А ведь было время, когда я вошел в деревянный домик редакции районной газеты с чувством благоговения, как верующий в храм. И немного грустно и жалко того времени.
Привел меня в редакцию спорт. Я занимался
Его надо понять, товарища Киселева. Если я в дальнейшем как-нибудь задену его, обижу словом, не надо вполне соглашаться со мной. Ему приходилось очень трудно. Очень. И причин тому было множество: нелегкие послевоенные годы, неурожай, а газета должна быть бодрой, недостаток образования, а газета должна быть умной, абсолютная зачастую непригодность сотрудников, а газета должна быть грамотной. Газета вообще должна быть газетой: поднимать, призывать, учить и все такое прочее.
А какое тут прочее, когда заместитель — вечно болеющая женщина, в прошлом председатель колхоза, но газетчик, само собой, аховый. И все другие в том же духе. В лучшем случае — с десятилеткой. Один лишь ответ-секретарь был настоящим газетчиком, окончившим КИЖ. Но он сидел на расклейке макетов, а не занимался творческой работой, ибо его нельзя было отпускать в командировки: трудно он из них возвращался.
Ну что ему было делать, товарищу Киселеву? В газету не шли. Факультеты журналистики еще только открывались, да их первые выпускники позарез были нужны в областях и в центре. И хотя в маленьком городке, затерянном в целой подзоне восточноевропейской тайги, промышленности почти не было и для довольно значительной категории служащих выбор был далеко не велик, в газету шли туго, чуть ли не в порядке партийного поручения.
Время было такое: не хотелось спокойному интеллигенту вместо своей привычной работы мотаться по грязным, расхлестанным дорогам и отвечать за каждое сказанное и написанное слово. По выражению одного известного журналиста и писателя, уже наступала оттепель. Но когда оттепель начинается в Москве или в другом большом городе, то на юге настоящая жара, а в наших северных лесах еще холодок. Теплые ветры доходят к нам не скоро. И смотришь, бушует на реках половодье, а в лесу еще санная дорога. Снег-то сошел, но держится ледок, называемый по-местному «череп».
Вот и приходилось товарищу Киселеву набирать штат случайный, не по душе. Приглашать таких, как я, зеленых, голубых, необученных сосунков.
А я пошел в редакцию с радостью и гордостью. Чего, казалось, лучше — стать журналистом, играть в футбол и писать репортажи со стадиона.
Действительность, как это всегда бывает, сразу же опрокинула все мои ожидания. Я был определен литсотрудником в отдел сельского хозяйства и о спорте должен был временно забыть.
Впрочем, не совсем. Ибо мне был выдан много повидавший на своем нелегком веку красный «ХВЗ».
О город Харьков! В те годы ты породил и поставил на всесоюзный рынок дорожный велосипед. По нашим дорогам в некоторые дни, а иногда и месяцы можно было передвигаться лишь пешком, на лошади (только верхом), на танке и конечно же на «ХВЗ».
О город Харьков! То был велосипед редчайших достоинств и крепости. Правда, полдороги он ехал на седоке, но иногда и вез его, давал хозяину роздых. Он скрипел и трещал, буксовал в грязи и восьмерил в песке. Он был ремонтирован десятки раз местными умельцами в мастерской МТС. Но он все переносил стоически, и вечная ему хвала.