Недометанный стог (рассказы и повести)
Шрифт:
В этот день он вернулся домой раньше, чем в предыдущие. Еще с обеда подул ровный ветер, погнал облака, начал сушить листву и землю. Вынырнуло солнце. Словно приветствуя его, несмотря на вечер, послышался с верхнего поля рокоток трактора и лафетной жатки.
Подходя к дому, услыхал Константин, что Любка с Александрой ругаются. Он не знал, ругались ли они до этого, но думал, что нет. А сегодня, видимо, невыносимым стало молчание, и они ругались.
Слышен был по-бабьи звонкий, задорный голос Любки и менее высокий, но тоже напряженный голос
— Ты меня этим не кори! — выкрикнула Любка, когда Константин уже стоял у крыльца. — Не тебе меня корить! Я ребят в девках не принашивала. Святая нашлась. Небось только и сидела, только и ждала, чтобы какой-нибудь мужичонка пришел да подобрал!
— Ну и ждала! Ну и пусть ждала! — крикнула Александра, подняв голос почти на Любкину высоту, так неожиданно и с такой болью, что Константин вздрогнул. — Так что мне теперь, кукушкой было весь век вековать?
Константин распахнул с шумом дверь и вошел. Вошел вовремя, оборвав ссору, которая вскипала все сильнее. Александра и Любка примолкли. Не глядя на них, он собрал себе на стол сам. Стал есть.
Он сидел и ел. Александра стояла у кухонной переборки и смотрела на пол. А Любка села на лавку, отвернув лицо к окну.
Он доел ужин, поднялся, подошел к Любке и односложно приказал:
— Собирайся.
Она помедлила, встала, начала собираться. Затем они пошли к дверям — впереди Константин, сзади Любка — и вышли.
Солнце сплюснуло свой край о дальний лесной увал и светило им в спину. И ветер, играя по речке верхушками и листвой ольховника, дул им в спину.
Когда поднялись к трем березам, Константин мельком обернулся. Увидел Любку за собой, а у дома фигуру Александры. Любка шла не оборачиваясь.
Зашли за три березы. Теперь их не было видно от дома. Константин пропустил Любку вперед себя и остановился.
Когда-то здесь была березовая роща, но теперь только пни да эти три березы. Хорошо просматривалось отсюда и верхнее поле, и отдельные дома деревни через ельник.
Константин вынул из кармана сверток в газете и, глядя мимо Любки, повернувшейся к нему, сунул сверток ей.
— Деньги тут, — сказал он. — Ступай.
— Гонишь, значит? — полувопросительно, полуутвердительно заметила Любка.
Константин промолчал.
Любка вдруг порывисто придвинулась к нему, не касаясь, но так близко, что он ощутил запах волос и кожи ее, затерявшийся где-то в прошлом, но не забытый.
Не гони, Костя, — сказала она совсем тем, прежним голосом и зашептала горячо и быстро: — Жить будем. Хорошо. Ее прогони. Не любишь ты ее… Я теперь о-ой как в этом разбираюсь. Пожила — вижу. Да ведь и законная я тебе к тому же. А она что… Как пришла, так и уйдет.
Она прервалась и ждала. Константин глухо сказал:
— Нет, не сделаю этого. Она ведь человек. Это тебе на человека плюнуть пустяки.
Помолчал и прибавил:
— Иди.
— А если
— А тогда я тебя убью, — как-то равнодушно сказал Константин.
Он хотел добавить «и себя», но не добавил.
Любка взглянула ему в глаза, которые он не отвел. Были они серые, очень знакомые, но какие-то отдаленные. Любка поглядела в них и поняла, что он сказал правду.
— Ну и черт с тобой! — как-то нелепо махнула она сеткой, в которой поместился весь ее невеликий багаж. — Оставайся тут, в своей берлоге, с этой кикиморой.
Она повернулась и пошла прочь ровным и легким шагом. Ветер подталкивал ее, а закатное солнце расцветило синее ситцевое платье в яркий невылинявший шелк.
Константин сел на пень и опустил голову, но исподлобья следил за Любкой. Вдруг ему подумалось, что должна же она оглянуться, когда дойдет до ельника. Но она не оглянулась.
Вот она скрылась за редким ельником. В просветах между елками и раз, и другой мелькнуло синее пятно платья.
Тогда Константин поднял вверх голову и, глядя в высокое небо, негромко завыл. Плакать он не умел и не плакал с позабытого далекого детства. И теперь он выл так, как воют в холодных полях февральской ночью иззябшие и голодные волки.
Затем он встал и поглядел на ельник. Просветов в стенке его было много, но синее пятно не мелькало больше нигде.
Он повернулся и зашагал. Плотная и высокая фигура его легко справлялась с ветром. Он шагал широко, раздвигая крепким корпусом ветер, оставляя на тропке вмятины от каблуков сапог.
И хорошо, что не попался ему медведь, который бродит тут, на хмелевских овсах, потому что медведю лучше было сейчас с ним не встречаться.
На Брантовском ставеже
Из городской гмызи Чанов уезжал радостно: очень он устал до этого отпуска. И цех у него был шумный, и на городских улицах нынче все рыли да копали. Так уж хотелось тишины и покоя.
Поезд шел перелесками, над которыми стоял молодой рог месяца, гремел по-над речками, прикрытыми первым пухом тумана. Зеленел июнь, и так хорошо было думать, что едешь в тихий уголок, где есть большое плесо на реке, да и лес к тому же, да и озеро в лесу. Да мало ли какие грезились прелести.
Об этом уголке сообщил ему товарищ. И так расписал, разрисовал, что Чанов словно своими глазами все увидел. Область была порядком захожена туристами, глухих мест оставалось мало. А тут приятель открыл и только с ним одним поделился.
Правда, добираться оказалось непросто. Сначала поездом, медленным, нерасторопным, стоявшим, как говорится, у каждого столба. Входили и выходили. Да все больше не с чемоданами, а с корзинами, рюкзаками, мешками. Пробирался поезд сосновыми борами, где и насыпи-то вроде не было, рельсы, казалось, лежали прямо на земле. Встречных здесь не предвиделось, но паровоз, однако, то и дело гудел и рявкал.