Нефор
Шрифт:
– Рад знакомству.
И вышел из квартиры.
Дождь отыграл, и кое-где зияли островки подсохшего асфальта. Градск сжимал духотой.
«На мокром тротуаре уже сухая плешь.
Солнце греет землю – меня греет hash».
Смятение и ощущение катастрофы не покидало Гарика. Его существо словно кто-то пинал, бесцельно гоняя ядро смысла из угла в угол. Он пытался заарканить ответ, но тот, словно скользкий моллюск, резво увёртывался и растворялся в темноте рваных мыслей, чувств и событий.
Вопросов было не счесть. Откуда взялось презрение к той,
Он должен увидеть Катю. Ему нужны её руки. Он привык к её рукам. Он ни разу не пробовал быть с одной женщиной целую жизнь, но других рук его душа не приняла бы. Душа, как часовой, стоит на страже, не пропуская грязь в тайну глубин своего лона. Она может спать в самые огненные минуты буйства плоти, но никогда не потерпит посягательства на теплоту любящих рук, на нежность верного голоса, на запах родных волос.
Это и ударило его, это – помутило сознание. Такие приступы самоотвращения часто бывают последним, что успевает осознать здоровый рассудок. Следующие за этим годы жизни могут обратиться тысячелетним существованием в качестве объекта для инъекций галоперидола.
Да, именно это с ним и произошло. Если бы Гарик знал, что был на грани пожизненного безумия, то сейчас он наверняка уверовал бы во всех известных ему богов – разом.
Он чувствовал себя слизью. Тошнило и рвало – как тошнит и рвёт человека, впервые совершившего убийство. Это осознание ужаса заставляет очиститься – хотя бы желудком – и подкашивает ноги. Ноги Гарика шли сами.
За последние месяцы он почти полностью утратил страсть к музыке. Тяга к сочинительству пропала. Возник вакуум. В плотность этой пустоты и вошла Катя, тихо расставив в каждом уголке пустого лабиринта весенние букеты. Нежность, исходящая от каждого её жеста и взгляда, действовала как морфин на ракового больного.
Размышляя, Гарик не заметил, как упёрся в подъезд Катиного дома.
Почти теряя сознание, он поднялся на четвёртый этаж и позвонил. Леденящая испарина волной окатила тело, и Гарика вырвало на щербатый бетон лестничной площадки. В ноги ударила слабость, колени подогнулись и, подкошенный, он рухнул у Катиной двери. Последнее, что поймал его заплывающий взгляд, был кусок ясного неба в окне лестничного пролёта и яркая солнечная вспышка, заискрившая в самом уголке глаза. Дальнейшее было то ли бредом, то ли сном: чудились голоса, лицо будто заледенело и казалось, что оно вот-вот потрескается и рассыплется, как капля принца Руперта, на миллион ледяных осколков. И в этот миг сознание его угасло окончательно.
В следующую секунду он увидел себя лежащим на кровати. И снова Катя обтирала его лицо, снова беспокойно вглядывалась в его глаза, снова гладила его волосы.
Гарик притянул её к себе ватными руками, уткнулся в её плечо и разрыдался.
Так он не плакал никогда. Он стенал и всхлипывал. Слёзы не кончались и душили слова. Тем не менее, главное слово до Кати донеслось. Она обнимала его, сердце её сжималось до треска. Сама еле сдерживая подступающие ниагары, она шептала: «За что, мой хороший? Хорошо, я прощаю, прощаю. Всё будет хорошо, успокойся, родной. Я прощаю, прощаю».
Она
Она простила ему всё в тот момент, когда встретилась с ним мартовским вечером в «Поиске». В день, когда музыка ушла из его жизни, в неё вошло то, что единственно несло в себе смысл, но чего он так и не научится любить. И он потеряет это. И будет терять раз за разом.
Да, она простила. Но устала.
Измождённый и обезвоженный, Гарик почувствовал облегчение. Он пообещал Кате, что придёт завтра и расскажет что-то важное, имея в виду новости об убийстве Кости, прижался распухшим лицом к щеке воплощённой чистоты и покинул её дом, ощущая спиной Катин взгляд. Взгляд усталости.
В щёлке почтового ящика что-то белело и напоминало письмо. Гарик открыл дверцу и вынул абсолютно чистый конверт. Он поднялся в квартиру и вскрыл его. Внутри оказалась фотография. С неё на Гарика щерилось лысое бордовое лицо с изломанной переносицей. На оборотной стороне коротко значилось: «Ул. Южная, 12-10. Тел. 2-16-35».
12
С 1993-го года в Градске каждый июль проводился фестиваль молодёжной культуры «Альтернативная Коммуникация». Едва зародившись, он мгновенно превратился в священный культ, событие, к которому вся продвинутая молодёжь начинала готовиться за одиннадцать месяцев, едва отойдя от предыдущего фестиваля.
Городская администрация поддерживала инициативы, исходящие от молодого населения и даже выделяла деньги на поддержку субкультурных течений. Продержалась эта власть, разумеется, недолго. На выделенные деньги арендовался единственный городской стадион, выкупленный у города первыми коммерсантами девяностых, и свето-звуковая аппаратура, доставляемая в Градск силами местных влиятельных тусовщиков и продвинутых предпринимателей вроде Зи-Зи-Топа.
Главное молодёжное событие года не ограничивалось рок-фестивалем.
В день проведения «Альтернативки» Градск разрисовывался уличными художниками, разноцветными потоками вливавшимися в город со всей области. На них болтались широкие штаны и рюкзаки, набитые баллончиками с краской.
На площадях прыгали скейтеры, в каждом сквере от кроссовок отскакивали вязаные, набитые сушёным горохом, мячики. Особое внимание концентрировали на себе десятки трюкачей с горными велосипедами, выделывавшие акробатические номера. Они гордо именовались маунтинбайкерами и подчёркнуто ощущали себя представителями высшей касты. Маунтинбайкеры пружинили на городских площадях с рассвета и испарялись к вечеру в неизвестном направлении, когда неформальная толпа со всех концов Градска стягивалась к стадиону в ожидании главного действа.
В этом году председателем жюри впервые согласился выступить Наумов. Он получал это предложение ежегодно, но только в этот раз ответил согласием. Причём, проявил плохообъяснимый энтузиазм. Едва вернувшись из Петербурга, где 23-го июня прошёл революционный рок-фестиваль, Наумов набрал номер главного организатора «Альтернативки» Миши Птицына и просто поставил его перед фактом: «Председательствовать буду я». Авторитет первого рок-н-ролльщика города, возглавляющего жюри, автоматически добавлял фестивалю вес значимости, и Птицын на радостях, едва повесив трубку, учредил «Приз Легенды», который должен был вручать Наумов, исходя из сугубо личных предпочтений.