Негасимая лампада памяти
Шрифт:
– Были уже? Опоздал, значит, – догадался Степан Степанович,– А ты значит радостный? Свои девки побоку, вон, какие, ядрёные по деревне ходят, а тебе, значит, из леса подавай. И сколько можно у деда жить? Своего дома нет? Мать там волнуется, а тебе хоть бы что?
– А чего волноваться, я маленький, что ли? Да и не в чужих людях живу. У деда своего, – твердо ответил Петр, – и некуда отсюда не пойду.
Степан Степанович стушевался от такого ответа сына, хотя другого и не ждал. Он замялся, не зная, что ответить. Постояв с минуту молча под неприветливыми взглядами отца и сына, переступив с ноги на ногу, тихо выдавил из пересохшего от волнения горла –
– А чего спрашиваешь? – отозвался его отец, – Мы тебя сюда и не звали. Сам прибежал, сам и иди. Никто тебя не держит.
Степан Степанович, молча переступил порог и закрыл за собой дверь.
–Ты домой-то сбегай. Этот – то ладно, – кивнул он на закрытую сыном дверь, – а с матерью повидаться надо. Переживает она за тебя.
– Сбегаю дед, обязательно сбегаю, – успокоил он Степан Ивановича, – А с Тайей – то чего? – у Петра, не поворачивался язык, назвать по иному, более привычно Таисией, как сразу стал называть ее дед. Ему нравилось произносить необычное имя Тайя, – на кровати лежит, молчит, лицо в подушку спрятала.
– Не суетись, пускай отлежится, – посоветовал дед, – ей нелегко сейчас…
Петру показалось, что он всего на миг закрыл глаза. Когда снова открыл, в просветах еловых лап начинало светлеть небо. Откинув плащ-палатку, поднялся. Сделал с десяток шагов, помахал руками, чтобы согнать остатки сна.
Легонько толкнул Алексея, – Пора.
14
Наскоро перекусив двумя банками тушенки, запив родниковой водой из фляжки старшины, пару минут постояли молча. Командир, осмотрев группу, шагнул вперед…
– Доченька, цветочек наш лазоревый, разве для того мы тебя растили, чтоб ты сгинула в неметчине этой проклятой. Кто же думал, что силой такой, придут они к нам. А раз допустили, то теперь затаится, не перечить, не гневить иродов этих надо. Сохранить себя, выжить главное, доченька, выжить. Ты о доме, родном, думай. О папке, о братьях, о нас с Колькой, – причитая, укладывала рогожный мешок с наскоро пришитыми лямками, Таисия.
– Покорись, всему покорись Наташенька, потерпи, дитятко мое родное, потерпи. Покорные – то, они всех переживут. Видишь, в силе пока, они, вражины. Пока в силе. Но рано или поздно сломают им хребет. Сломают доченька, у нас ведь и не таким ломали. Тогда сразу и домой вернешься. Может и вместе с папкой, да братьями, они ведь за тобой в эту проклятую Германию придут. Обязательно придут, доченька, ты верь и жди этого часу. И помни – вернуться надо, доченька, моя ненаглядная, домой вернуться надо, – затянула горловину мешка, Таисия.
Наташа, давясь слезами, сидела на лавке у окна. Выплаканные до донышек глаза видели только черную мглу безысходности. В первый раз за свою девичью жизнь, она желала, чтоб никогда не наступал рассвет. Она боялась приближающегося утра, несущего ей уход в невольную неизвестность, разлуку с родным домом, может быть вечную разлуку.
– Доченька, кровиночка моя, а вдруг заглянет домой папка, по пути к тебе? Что я ему скажу? Что к себе тебя угнали, не люди эти? А я не смогла уберечь, зореньку нашу. Лихо, Наташенька, ох, лихо. Горе горькое, доченька по земле идет, и нас своим крылом задело. И сделать ничего нельзя. Что мы, бабы можем сделать, если мужики наши, не справляются? Нанесло на нас эту напасть. Смогла бы я тебя спрятать, так спрятать, что никто бы не нашел. Но ведь людей они, доченька побьют, им, зверям этим нипочем. Вон, Никифора, старика, и того
Наташа, обняв маму, завыла в голос. Подбежал проснувшийся Колька, увидев, как плачут мать с сестрой, стал всхлипывать, вытирая ладошками, катящиеся по щекам капельки слезинок.
Старик очнулся в потемках. Долго лежал в темноте с открытыми глазами, восстанавливая в памяти события вчерашнего дня. После удара в голову, прикладом винтовки, в памяти был провал. Он пошевелил руками, подвигал ступнями ног. Провел рукой по лицу, пощупал голову, под ладонью ощутил повязку. Пальцы наткнулись на плотные пятна – засохшую, проступившую сквозь ткань кровь.
– Вот курва, – в тишине ругнулся старик, – малость в висок не заехал.
Пошарил руками вокруг, в надежде найти, на что можно опереться, чтобы встать. Загремело, падая ведро. Сразу же за занавеской, разделяющей комнату, зажгли лампу.
– Тихо, Никифор, тихо, – отодвинув занавеску, прикрывая стекло лампы рукой, появилась перед ним женщина. В колеблющем свете он увидел Татьяну, родную сестру, умершей жены, чей дом стоял рядом с его собственным домом. Их дома разделяли несколько метров, да полоса густо разросшихся плодовых кустарников на них.
– Татьяна, а как я у тебя оказался? – спросил старик.
–Так решили мы тебя ко мне под пригляд. Люди помогли, принесли. Чтоб ты сейчас один – то делал? – ответила Татьяна, ставя лампу на табуретку, присаживаясь на краешек койки.
– Сильно меня, ворог-то шибанул?
–Повезло тебе. Ружье-то по лбу скользнуло, кожу только содрало. Со всей силы ведь бил, убить ведь мог. Молодой, силы некуда девать.
– Повезло Татьяна, – везучий я выходит. Сколько раз убивали, а я все живу. Бережет меня ангел – хранитель мой, – невесело усмехнулся старик, вспоминая…
15
Первый раз, его попытался убить, японский солдат, в атаке на деревню Сандепу. Он бежал ему навстречу, держа у пояса винтовку, с примкнутым широким ножевым штыком. Видно опытным солдатом был японец.
Отбив его винтовку в сторону он сделал выпад. Спасло его чудо – враг поскользнулся на промерзшей бесснежной земле, и его длинный штык, способный проткнуть насквозь, лишь скользнул по ребру, пропоров бок. Падая, он каким-то невероятным усилием сумел дотянуться до лежащего японца, игольчатым штыком «мосинки». Они так и лежали рядышком, смотря друг на друга. Навсегда ему врезались в память медленно, затягивающие смертельной пленкой, потухающие глаза умирающего японца. Когда русский полк, отхлынув назад в результате безуспешной атаки на маньчжурскую деревню, его промерзшего насквозь в обледенелой, заскорузлой от крови шинели, подобрали однополчане, он уже был готов к расставанию с жизнью.
В госпитале, по завязку набитому ранеными, ему наскоро заштопали бок, дали недельку отлежаться, и отправили назад в полк, велев присматривать за раной и ходить на перевязку в полковой лазарет.
Второй раз на его жизнь посягали уже немцы, когда он, уже младший унтер – офицер, кавалер солдатского «Георгия», вырывался со своей частью из окружения под Вильно. Он, почувствовал удар в спину, даже не успел упасть. И опять его спасли, вынесли из-под шквального огня, укрепленных позиций германцев, его боевые товарищи.