Неглинный мост
Шрифт:
В тот день я поставил своеобразный Рекорд: впервые за раз выпил 9 кружек (а тогда для меня это было солидно), побив свое прежнее достижение – семерку, установленное мною в той же Яме год назад. К тому же я обкурился КАК СОБАКА, ибо в те времена курил только тогда, когда напивался, да и то не в затяжку. И со всего этого мне так поплохело, что я резко рванул домой и лег спать. Проснувшись утром, я неожиданно обнаружил, что одно воспоминание о табаке и пиве вызывают у меня отвращение. Забегая вперед, отмечу, что за последующие два года я не выкурил ни одной (!) сигареты и с трудом выносил запах табачного дыма. Но вернемся к пиву.
Почувствовав, что пить пиво больше не могу, я страшно расстроился. Пришлось резко взяться за другие напитки, и только через два месяца в Колхозе я рискнул
Вернувшись из Колхоза, я решил повторить эксперимент и прежде чем выйти на работу, зашел в Якорь и – о чудо! – почувствовал, что пивная аллергия меня отпустила. Я так обрадовался этому, что начал бегать в Якорь каждый день, и постепенно эта пагубная привычка привела меня к тому состоянию, в котором я нахожусь сейчас.
Обычно я приходил в Контору к десяти (с опозданием на полчаса), а в одиннадцать моя Начальница уходила на обед, и не успевала она выйти из здания, как я стремглав мчался в Якорь и высасывал две кружечки пива. Потом до половины первого я слонялся без дела, а как только возвращалась Начальница, брал с собою Фараона или Боба, и мы шли опять же в Якорь и обедали по-настоящему, то есть жевали какую-нибудь лажу, запивая пивом. Таким образом, мой обеденный перерыв длился до двух часов, но часа в четыре, если очень хотелось, я вновь заскакивал в любимую пивную и посылал ВДОГОНКУ еще одну кружку. И так продолжалось почти год, и хотя зимой сложился мой Гарем, и мы начали пьянствовать более основательно, я никогда не забывал про Якорь. Я приучил к нему Боба, Фараона и Иова, и если иногда мы репетировали по воскресеньям, то не зайти в Якорь было бы кощунством. Но со временем, как водится, народу туда стало набиваться все больше и больше, пиво становилось все хуже и хуже; и однажды, зайдя туда после работы, я потолкался в гигантской толпе минут 20, и так и не найдя кружки, плюнул и ушел. Уволившись из Конторы, я перестал посещать Якорь, но он сделал свое черное дело – приучил меня к пиву, и именно поэтому в моей памяти стоят такие зловещие символы как Кружка, Покрова, Квадрат, Жестянка; и поэтому теперь я не могу выпить больше двух кружек. Но теперь незабвенный Якорь – покойник, а о покойниках, как известно, или хорошо, или ничего.
ЭПИЗОД 6
Джеггер не любил разговоров. Точнее говоря, он постоянно молчал, но молчал с таким умным видом, что окружающие смотрели на него с уважением. И мне это нравилось, так как с детства я не переносил болтовню, беготню, суету и вообще толпу. Москва с ее многомиллионным населением нагоняла на меня тоску, я терпеть не мог ездить в метро и на автобусах-троллейбусах; любая очередь вызывала во мне отвращение, а так как мне приходилось постоянно с этим сталкиваться, то я озлоблялся все больше и пытался оглушить себя пивом. Так мало того, что в обществе молчаливого Джеггера я просто отдыхал душой от всего этого, так еще и выяснилось, что он полностью разделяет мое мнение. К весне 80-го мы окончательно убедились, что наши взгляды во многом совпадают, и начали мечтать о том, как когда-нибудь мы уедем на Гавайские или Маркизские острова, построим себе виллу и будем жить как отшельники, отгородившись от всего мира, плюя на все политические интриги, войны и катаклизмы, попивая пивко, поглаживая по попкам мулаток и пописывая мемуары. К началу второго курса мы понимали друг друга не то что с полуслова, но даже с полувзгляда и полужеста. Так что общались мы в основном жестами и междометиями.
С Толстяком было сложнее. Он весьма любил порассуждать на разные темы, постоянно двигался, напевал, говорил, что-то кричал насчет Сисястых Тёлок, ругался, плевался во все стороны, сморкался на прохожих, обзывал всех Козлами и Баранами и подталкивал нас локтями, если мы его не слушали. И совал собеседнику в нос большим пальцем с криком «ВО!», что могло означать восхищение после прослушивания нового альбома «Purple»
В марте я решил отметить свое двадцатилетие. Дата была круглая, и готовился я к ней основательно. 15 марта, в пятницу, мы с Джеггером дошли до Сорокпервого, купили пузырь Наливки, два флакона Салюта и несколько бутылок пива (разумеется, на Джеггеровские деньги, потому что он получал стипендию и содержал нас) и поехали ко мне домой. Загнездились в моей комнате, я принес скудную закуску, поставил на мафон «Тормато», и мы начали наше пиршество. И Батюшка не сказал мне ни одного слова – все-таки, Золотые были времена!
В субботу я пригласил к себе Нарцисса и Маэстро, мы сдали гору пустых бутылок и закупили ящик пива и пару пузырей портвейна на всякий случай. Но в тот вечер портвейн не пригодился, нам вполне хватило пива, чтобы записать миньон под названием «Ода Разводному Ключу» и разбить мою гитару в щепы. И вдруг Нарикий предложил мне поехать в Суздаль. Оказывается, его институт устраивал бесплатные экскурсии, да только никто не хотел ехать, и я подумал и согласился. Главное, не забыть взять с собой портвейн! И в воскресенье в шесть утра мы уже садились в спецавтобус, предварительно допив последнюю бутылку пива.
В Суздале мы выпили один пузырь в тихом дворике, закусили в ресторане, а вечером, вернувшись в Москву, зашли в Скваму и под звуки «Queen» прикончили второй. Повод был железный – День Рождения. В понедельник мы как водится побежали похмеляться в Сандуны – короче, я праздновал чуть ли не неделю. В результате всего этого я сочинил такие мрачные строчки: А двадцать лет, поверь, не радость, а непосильный груз… Но разве тогда мы могли остановиться?
Болото засасывало нас все больше, тем более что приближалась Сессия, и мы заранее начинали копить деньги. У нас существовал неписаный закон: после каждого экзамена нужно было напиться, чтобы отпустило нервное напряжение. Из той сессии я отчетливо помню только три экзамена, остальные стерлись из моей памяти. В первый раз мы с Джеггером купили в Сандунах ящик пивка, сели на жердочку во внутреннем Дворике около Поликлиники, и просидели там весь вечер, обсуждая насущные проблемы. Мимо пробегал Толстяк, он выхватил из рук Джеггера бутылку, и буркнув: Пи-во – это хорошо! – в один глоток высосал полпузыря, плюнул, сморкнулся и побежал дальше. Во второй раз мы ездили к Леде и напились как собаки. Именно в тот вечер мы с Джокондой дотанцевались до того, что упали под стол и не могли вылезти оттуда в течение получаса. А в третий раз получилось еще интересней.
В тот день мы решили зайти в Контору (где продолжали работать все Наши) и спокойно попьянствовать. Так и сделали, предварительно затарившись гнуснейшим портвейном. Присутствовали: я, Джеггер, Леда и Редиска. Мы не хило ВНЕДРИЛИ, но часов в девять ушла Леда, за ней подалась и Редиска, а мы остались. Сначала мы допивали кофе, потом пиво, время перевалило за полночь, и Джеггер начал дергать меня за рукав, предлагая сматываться, ибо боялся не успеть на метро. Не знаю, что на меня нашло, но уходить я решительно не хотел, и у нас произошел диалог типа как у Фомы с Еремой.
– Пойдем, – через каждые пять минут повторял Джеггер.
– Подождем, – тянул я, не двигаясь с места.
Наконец мы стали собираться, но тут я обнаружил, что портвейн мы тоже не допили, и я начал цедить из стакана мелкими глоточками. На это ушло еще полчаса. В результате, выскочив из окна Гоги на первом этаже, мы рысцой побежали к Белорусской, упросили пропустить нас в ВЫХОД (потому что ВХОД уже был закрыт) и запрыгали вниз по стоящему эскалатору. Джеггер мог ехать без пересадки, и я упросил его сначала добраться до Кузнецкого Моста, чтобы в случае чего не остаться в одиночестве. Но как водится последний поезд ушел из-под нашего носа, и в полвторого ночи мы оказались выкинутыми на Пл. Дзержинского без малейшей надежды возвращения домой.