Негр Артур Иванович
Шрифт:
– Хорошо пошла, – Петюн растирал область желудка. – Вмазать еще? Ты не против?
– Вмажь. Только не нассы ночью под себя.
– Шутишь? Я те не пацан слюнявый! – Петюн «вмазал» пятьдесят и разошелся, пережевывая колбаску: – А городишко прикоцаный, всеми цветами сверкает. Ух, и здорово жить на свете! Ничего, Гарпун, смело лечи ногу, я ж с тобой! Буду у тебя этим... этим... забыл!
– Адъютантом?
– Во-во! А кто такой ад... дъютант?
– У генералов вроде секретарей.
– Подмастерья?
– Ну да, что-то вроде того. Ладно, спать пора, адъютант.
Не тянуло Гарпуна трепать языком
Петюн, просовывая голову из-за спины Павла, спросил:
– Я здесь сплю?
Пятерня Гарпуна опустилась на его физию и толкнула. Петюн замахал руками, отступая на пятках, врезался в стену.
– Здесь сплю я, – сказал Гарпун.
– А я где? – ничуть не обиделся Петюн.
– Выбирай любую комнату, их еще три.
– Я рядом. Мы теперь всегда будем рядом... Ты и я. Я тебя не брошу. Мы...
Щуплое тело повалилось на кровать в комнате Павла и тут же заглохло.
«Ну вот, уже «мы»! – подумал с усмешкой Павел. – Мы! Смешной пацан». Петюн не понимает, что они два разных механизма. Гарпун не братство, он один, волк-одиночка, «мы» ему не подходит. Петюн должен уяснить свое место, а станет наглеть... И снова усмешка тронула тонкие губы Павла: «Лучше пусть не пытается».
Тем временем в комнату сестры заползла ночь. Затаив дыхание, она притворилась тихоней, но стоит сделать шаг в эту же комнату, как начнет оживать то, что Павел жаждал забыть. Всегда одно и то же. Не было минуты, проведенной в доме, чтобы Павла не окружали тени. В привидения он не верит, но нечто неживое здесь живет. Павел ясно различает шепот, движение в темноте и видит картины...
Свободное время Стелла проводила с братом, водила его в кафе и кормила деликатесами, потом они гуляли по городу и в парках, Павел даже в читальном зале сидел как мышь, любуясь сестрой. Она выросла красивой черноволосой девушкой с синими глазами матери, высокая и тонкая, с ногами «от ушей». Мужчины провожали ее с восторгом и тоской во взоре. Павел мужал, сестра становилась идеалом женщины во всех отношениях. Когда Стелла купалась в старом корыте, оставшемся от прежних хозяев, просила Павла помыть спину. Сидела она, прикрыв грудь руками, из воды торчали острые коленки в мыльной пене, а он осторожно водил мочалкой по ее спине, шее, бокам... Пальцы случайно касались грудей, и Павла внутри обдавало кипятком. Потом он ждал, когда ляжет на ее кровать у стенки и будет наблюдать за приготовлениями сестры ко сну. Стелла засыпала почти сразу, а он, будто нечаянно во сне, обнимал ее, вдыхал запахи душистого мыла и долго не мог заснуть. Оргии отца оставались в другом измерении, уплывали далеко-далеко, а здесь – он и Стелла.
Как-то раз Павел делал уроки, Стелла читала, лежа на кровати. Не постучавшись, ввалил подвыпивший отец:
– Стелла, пойдем к нам.
– Не пойду, – последовал ответ.
Отец стащил за ногу девушку с кровати, поволок из комнаты, шипя:
– Пойдешь, пойдешь! Иначе разорву сучку, я обещал...
Тут-то и воспользовался Павел ножом из-под матраца, приставил его к горлу отца:
– Пусти ее! Она сказала – не пойдет!
– Ты кого защищаешь, сын? – вытаращился
Павел закричал, замахнувшись ножом. Но отец ловко вывернул руку, нож выпал, потом он толкнул сына в глубь комнаты. Ударившись о стену, Павел задел полку, на него посыпались книги, баночки с кремами, тюбики с помадой... Стелла перегородила дорогу наступавшему на юношу свирепому отцу:
– Оставь его, я приду.
– Не ходи! – подскочил Павел, но кулак отца вновь припечатал его к стене.
– Я сказала – не трогай Павлика! – зарычала Стелла.
– Для науки, – пояснил отец. – Вон с глаз, сукин сын, и до завтрашнего вечера не попадайся мне, паскуда...
Павел рванул из дома, утирая ладонью окровавленный нос, заперся в сарае. В темноте, переполненный ненавистью, он шарил по полкам в поисках предмета, которым можно укокошить отца. Подходящего орудия не попадалось, с полок сыпались инструменты, все перемешалось, Павел только спотыкался, падал и плакал. Наконец он порядком замерз. Несмотря на теплые дневные часы, ночи дышали холодом, с проникновением холода в тело уменьшалась и злоба. Поздно ночью ушли из дома два незнакомца, а Павел тихонько пробрался к окну, поскребся ногтем в стекло. Через минуту он сидел в комнате сестры, стуча зубами, а Стелла переодевала его в теплые вещи.
– Где ты был? – спросила.
– В сарае, – буркнул он. – Что ты с ними делала?
– Посидела немножко, выпила рюмочку... Зачем убежал? Простудишься...
– Ненавижу... Ненавижу... – шептал Павел, разморенный теплом, но сжимая зубы и кулаки.
– Кого? Меня?
– Его! Не дам поить тебя. Сволочь...
– Спи, ангел мой, спи.
Она уложила брата, укутала одеялом и коснулась губами лба. «У нее мягкие и теплые губы, она такая хорошая...» – думал разморенный теплом Павел, засыпая.
Вернувшись из школы днем следующего дня, он нашел подарок: великолепный костюм-тройку, рубашку и галстук. Стелла ходила вокруг разодетого юноши и не уставала повторять:
– Какой ты красивый, Павлуша, сведешь с ума всех девчонок в школе.
Из зеркала на Павла смотрел вполне взрослый юноша, рослый, выше Стеллы на голову, крепкий, Павел уже несколько лет занимался карате, был накачан и силен физически для пятнадцатилетнего юноши. Но почему-то вчера он не посмел по-настоящему врезать отцу, а ведь мог... Отец...
«Она же проститутка, сын», «Ты ничего не знаешь?», «Те же бабки».
Вот и задумался Павел, а откуда у сестры столько денег? Разве ночным сторожам платят много?
Вечером он крался за ней по пятам, хотел посмотреть на ее работу. На одной многолюдной улице Стелла подбежала к группе красивых, ярко разодетых девчонок, которые приветствовали ее громкими возгласами. Одна за одной девчонки исчезали, Павел даже не понял – как, просто стоит девушка, и вдруг нету. Собственно, он не спускал глаз со Стеллы, до остальных ему не было дела. Но вот и она откликнулась на чужое имя, подошла к парню в золотых цепях, тот отвел ее к машине... и ищи-свищи Стеллу. Павел все понял: отец сказал правду. В смятении он бродил по городу, не имея цели. Обида щекотала горло, чувствовал себя обманутым и ненужным, на глаза наворачивались слезы, но тут же заглатывались растущей ненавистью до скрежета зубов.