Нехитрые праздники
Шрифт:
— Я бы не пошла к Кузе, но меня тоже задело… А тебя бы не задело, если бы я вдруг притащила в компанию какого-то парня… Он давай петь, петь… А потом бы я с ним закрылась? Только ты меня не выдавай. Ты понимаешь, о чем я…
Она закурила. Сидела, опустив голову. Подобранные обычно волосы были распущены. Свесились, закрывали лицо. И уже опять не Маша, а Олла. Ни слез, ни растерянности. Волосы в полутьме и огонек сигареты…
Светало. Серело остался один. Не спалось. Бодрость шальная и единственная мысль: обманут! Мать в детстве, чтоб далеко в лес не ходил, лешим пугала: он, говорила, нашептывает, нашептывает на ушко: туда иди, сюда, вон ягодка, глянь, какая веселая полянка, а когда заведет на болото, рассмеется и убежит… Повернулся на живот, закрылся от света подушкой — тетрадь… Костина писанина. «Русский дух» или как его там…
«Направо пойдешь — богату быть, налево пойдешь — женату быть, прямо пойдешь — убиту быть». Польстись богатырь на посулы — одним тем уже поддался бы нечисти, купился бы, вышло, соблазнился иль струсил. Но всего дороже были для него славушка молодецкая да мать родна-земля. Шел смело богатырь в ту сторонушку, что предвещала смерть. И вот уже вскрикивала во страхе нечисть: «Русским духом пахнет!»
Куда же отправляются нынешние добрые молодцы, дойдя до росстаней, до трех дорог, где лежит плита-камень? Немало их сворачивает на ту дороженьку, что манит богатством. Самые, пожалуй, сметливые ребята из тех, с кем учился в школе, кинулись в торговлю и торговые учебные заведения. И влекло их туда, сколь доводилось слышать разговоры, отнюдь не желание восстановить доброе имя этого древнего занятия. Наконец то, что, скажем, слово «спекулянт» звучало оскорбительно, а «фарцовщик»
В ту сторонушку, где женату быть… Как-то больше бросается в глаза не количество молодцов, которое отправилось в эту сторону, а то, которое бежит обратно…
Но меня в данном разговоре занимает третья дорога. Ибо по ней, как явствует из сказок, уходит младший брат, не щадящий жизни своей духа ради! Устоит ли только дух его перед нечистью?!
Я вырос в среде, которую сам называю «прихудожественной», «приэлитарной». Понятие элитарности у нас подрастеклось: к элите причисляем не какую-то социально привилегированную прослойку общества, а, собственно, любую группу людей, как-то выделяющую себя из основной массы, считающую, что их внутренняя жизнь проходит по более сложным, интересным, словом, каким-то своим особенным законам. Так что, полагаю, чувство элитарности у нас, как, скажем, среднее образование, скоро можно называть всеобщим. Пожалуй, не будет чрезмерным, если скажу, что вырос в атмосфере духовной гибельности, массовой, стремительной и добровольной, как выбрасывание китов. И что самое страшное, в обольстительном ощущении открытия своего единственного пути, до поры до времени не замечаемого человеком. А когда такая пора наступает, человеку сложно зажить проблемами обычной жизни. Это я хорошо знаю по себе, потому что мысль о собственной исключительности, странности, некоторой даже инородности заполучил с первыми проблесками сознания. Уникальность же мою взрослые видели в моей природной молчаливости: поэтому уже в раннем возрасте я довел в себе это качество до болезненности, до нелюдимости. Речь не обо мне — о себе я для примера.
Мирским человеком называл себя русский. А в понятие «мир» для него входило — и собственная душа, и деревня, община, в которой жил, и добрые отношения с соседом, и все человечество. Приметливое, индивидуальное видели в большей степени не в отличии, а в наличии духовной связи, в унаследовании лучшего из того, на что способны были люди, среди которых человек жил. Лучшим охотником, полагаю, считался тот, кто лучше других знал охотничьи тропы, повадки зверей и метко стрелял. Мнится мне, что сегодня мы скорее назовем индивидуальностью того, кто стреляет куда ни попадя, но зато ружье держит прикладом вперед. Мы до психоза печемся о необходимости быть личностью, иметь свое лицо и позицию. Хотя за «свое лицо» чаще всего принимаем непохожее на свое. «Это ни на что не похоже!» — восклицаем мы, выражая как самую высшую похвалу, так и хулу, уже не столь крайнюю. Понятие «индивидуальность» подменяем, отождествляем с понятием «исключительность». Что касается позиции, то, во-первых, здесь тоже много путаницы с позой, а во-вторых, слово это военное, боевое, человеку в мирной жизни больше пристало бы заботиться не о позиции, а о совести.
Русское искусство произросло из мирского чувства, поэтому полно покаяния, вины перед ближним, перед идеалом — жизнью по совести. Вдруг в героях оказывается некая личность, наделенная автором внутренним правом бесконечно предъявлять окружающим претензии. Герой этот может быть мускульно-правильным, берущимся все менять и переустраивать, или приятно неудачливым, но неизменно преподносится как положительный. И даже тип другого героя, имеющего, на мой взгляд, под собой более реальную основу: тонкого духовного склада и, казалось бы, пристального к окружающим… — все-таки склонен воспринимать этих окружающих в большей степени как явление эстетическое. Та или иная ситуация порождает в его рефлексирующем сознании массу ассоциаций, поток небезынтересных мыслей; но прикасаясь к тайнам бытия, скажем, рядом с постелью умирающего отца, он занят, в сущности, лишь своими чувствованиями и лишен подлинного сострадания. Ибо нет в нем чувства сродненности. А если и мучается, то не проблемами жизни, а собственной неспособностью зажить этими проблемами.
Ребенку говорили: посмотри на людей, делай как люди. Хотя было и предостерегающее: «На других смотри, да себя не забывай». Нынче чуть ли не с пеленок требуют необыкновенности. «Необыкновенный ребенок!» — самая частая и восторженная характеристика. Показательна в этом плане и детская литературно-кино-музыкальная продукция. Скажем, существует андерсеновская сказка «Гадкий утенок», в которой утенку приходится туго из-за своего нетипичного облика. Появляется сказка «Голубой щенок», где так же «голубого» не принимают поначалу из-за нетипичности. Но, как известно, «утенок» оказался самым обыкновенным лебедем и занял свое место в стае лебедей. «Голубому» никогда не найти места среди себе подобных, таких просто в природе нет, он и с к л ю ч е н и е, у него должно быть о с о б о е место. И место это определено: в конце концов, окружающие ему поют такие дифирамбы, что псам всех иных мастей впору завыть от комплекса неполноценности!
Психология исключительности, а с нею и презрение к некоему абстрактному большинству все более отвоевывает места в душе русского человека. История о том, как возгордившийся человек продал душу дьяволу, принимает обиходный повседневный характер. Наше общение заполонили недомолвки, неопределенность, полумистицизм, полутайна и полумрак. Мы с готовностью призываем нечистую силу, невидаль или используем глумливый шепоток, дабы подтвердить собственную неординарность, наличие в себе высших сил и тайного знания. Хотя, видимо, изначально наблюдаемая во всем мире вспышка обращения к подсознанию, ко всему мало объяснимому, явилась как реакция на технократию, на натиск рационального мышления. Но стала поветрием: для одних — заполнением пустоты, для других — возможностью наводить тень на плетень, а для третьих — верой. Надо заметить, мы много говорим об одиночестве, при этом активно общаемся. И глумление, низвержение играют в общении далеко не последнюю роль. В этом смысле, думается, пародия во всех ее проявлениях завоевала наши сердца не только потому, что увеселительна, легка для восприятия и не требует особых духовных затрат, а еще и потому, что близка по сути нашему общению. Может быть, мир накопил столько противоречивых идей, пережил поклонение стольким кумирам, что пришла пора и поглумиться? Но во имя чего?! Сиюсекундного самоутверждения? Однако куда более чудовищным по глумливости выглядит, скажем, следующее обстоятельство: если в психологических опытах девять сговорившихся называют белое черным, а десятый, несведущий, за ними повторяет, то всего-навсего один глумливый шепоток повторят сотни, тысячи людей… По плодотворности идеологического воздействия он превзойдет такой феномен как телевидение, которое, обеспечивая спрос, тоже невольно окажется на его удочке. И сколько бы мы ни тешили свое самолюбие, ни пускали на каждом углу струю собственной неординарности, все это обнаруживает страшную духовную зависимость, обезличивание! Ведет к духовной подмене, саморазрушению. Идея исключительной личности, чуждой толпе, крепко поработала на нашей ниве. Скажите ныне человеку, что у него здоровая психика — так ведь он и обидится! Обиделся бы и я. Ибо здоровье подразумевало бы узость натуры. С другой стороны, психика и в самом деле нездоровая: переживаем духовную ломоту. Заговорите в обществе с признаками элитарности (а в большей или меньшей степени это распространяется или может распространиться на любое общество) с гордостью о русском народе. В лучшем случае на вас посмотрят, как на дегенерата. Тотчас обвинят в русофильстве, в славянофильстве, как в смертных грехах. Но не принимайте, топчите лик своего народа, трижды за одно тысячелетие с помощью других братских народов спасшего мир от порабощения, можно сойти не то что за умника, а за пророка! Даже в самом малом, невинном и, казалось бы, сердечном сказывается закравшийся в нас индивидуализм. Помню, с каким трепетом я повторял в юности прозвучавшую с экрана фразу: «Счастье — это когда тебя понимают». У нас в классе многие повторили ее в своих сочинениях. И никого не смутило, что для счастья нам довольно одностороннего понимания — чтоб понимали нас! И ничем не обязываем себя! Всегда вроде, если судить по русской литературе, было наоборот: говорили, пойми ты другого. Мы жаждали, требовали понимания, уже одним этим обрекая себя на непонятость и разобщенность.
Не вызывает сомнений, что юкагиров, самую маленькую народность нашей страны, надо спасать от вымирания. Их осталось всего четыреста человек! Но в спасении нуждается и самый большой народ нашей страны. А может, и все от мала до велика. Ибо духовные подмены влекут за собой и подмену национального характера.
Отправляется богатырь в ту сторону, где «нет пути ни прохожему, ни проезжему, ни пролетному», где «себя потерять» предвещено. Вернется ли он со славою, одолев нечисть, иль сбудется реченное на камне?..»
Ниже Костя писал уже иным почерком, обычным, без
«Ознакомилось с моими соображениями официальное лицо. Были отмечены определенные литературные достоинства и полемический запал… Но выяснилось, что то, о чем я заводил разговор, для нашей жизни несущественно. Не без доброжелательности, заботясь о моем будущем, мне посоветовали оставить своих «исключительных», возиться в их болоте, выходить на магистральные пути, браться за важные животрепещущие проблемы современности… И я не мог с этим не согласиться, есть куда более важные проблемы и магистральные пути, но… Дело в том, что, когда я еще писал статью… или как там ее назвать, постоянно представлялось некое уверенное и приятное лицо, которое отправляет меня к магистральным путям. И у меня не было уверенности, что его действительно волнуют магистральные пути, и не пытается он этими путями от меня заслониться, потому что ему так удобнее. Его заботит собственное служебное положение, а вовсе никакие не пути! Жизнь, наконец, как река, с основным руслом и рукавами, или как кровеносные сосуды — не важно, в каком произошло заражение. Я заранее чувствовал на себе давление бюрократического взгляда. Но что самое страшное: я невольно принимал его за государственный! И теперь думаю, как немудрено человеку отождествить в своем восприятии государство, чаяния народные с чаяниями бюрократа, всегда действующего, присваивающего себе имя народа и государства. На душу-то, видимо, давят с двух сторон, как на пасту в тюбике, бюрократический подход и подспудное поветрие…
Надорван дух наш в пробах и испытаниях, издерган. Мы цепляемся, торопимся подменить его поветрием. Время крепить дух, собирать. И опять я тотчас представляю некое лицо, которое немного усмехнется, узрев в моих словах схожесть с известным библейским выражением. Да, именно оно у меня просилось на бумагу: «Время собирать камни». Но я не хотел его употреблять по причине затертости и той претенциозности, которая ныне сопутствует библейским выражениям. «Время собирать душу».
Сергей закрыл тетрадь. Посмотрел на Лапина. Тот спал, укрывшись, как всегда, одной лишь простыней, без матраса, на досках, застланных байковым одеялом. Странно, думал Сережа, не прочти записей, уехал бы, считал: ну, Лапин, ну, здоровяк, на досках спал, в проруби купался, словом, йог, чудило!.. Но если бы несколько дней назад прочитал, мнение мало изменилось бы. Костя ведь пытался говорить о многом из того, о чем написал. Не слушал, не принимал всерьез. Почему-то за ним вообще не признавали личностной особенности, даже по-настоящему чудаком-то не считали! Так себе, смуряга. Хотя уж он-то, коли на то пошло, был точно ни на кого не похож и вел себя, — взять те же доски на кровати, молчаливость, кучу исписанных тетрадей, заявление в армию — совершенно индивидуально! Но просто. Стыдливо…
Простой русский человек быстро отходчив: Борькины родители уже не гневались на сына, а появившегося в доме его друга радушно приняли. Мать еще сначала подонимала Сережу, с разных подходов пытаясь выведать, — все ж таки почему?.. Но видя, оба вроде не юлят, а главное, не шастают где-то, не пьянствуют, не безобразничают, сходят в кино — и домой, стала лишь стараться откормить «заморенного в этом институте», да потчевала друзей тайно от мужа старыми запасами настойки.
Борька прошел медкомиссию. И в конце недели, в пятницу, успел даже смену отработать. Вернулся в приливе сил от ощущения себя молодым рабочим классом и все рассказывал, как запросто таскал мешки и свиные туши, стараясь брать побольше, чтоб «качаться». Отец помалкивал, намазывая на ломоть хлеба сырой мясной фарш — стряпали пельмени — поглядывал на сына и улыбался. Он знал цену рабочему романтизму — назавтра у Борьки болели руки-ноги и совсем не гнулась спина.
На родине у Сергея, в Сибири, пельмени стряпают маленькие, аккуратненькие — один к одному. Защипывают сочень с мясом и сворачивают, как шапку-ушанку на затылке, ушками друг к другу. Здесь же уральские пельмени делались большими, почти в пол-ладони, как бурятские позы. Защипывались как бы чепчиком и не сворачивались. Сергей так и не смог освоить этой технологии, стряпал по-своему, только большие. Но как там, на Сережиной родине, так и здесь приготовление пельменей сопровождалось состоянием приподнятым и торжественным. И не только потому, что сибиряки и уральцы любят пельмени, а потому еще, что собирается к столу вся семья, и в этом общем залепливании кусочков перерубленного мяса таится некий обряд единения. «Налей-ка нам, мать, по маленькой», — сворачивая белый сочень ручищами, которым под стать из листового железа пельмени крутить, говорил Борькин отец.
И дома у Сергея кто-нибудь из мужиков обязательно заводил эту «песню». И не столь нужна эта «маленькая» — господи, что такому мужику «маленькая», — сколь требовалось поддержать дух церемонии. А женщина ворчала в ответ что-нибудь вроде: этому бы побыстрее набраться, сядем исть, тада и налью. И доставала бутылку.
Так же сделала и Борина мать. Проворчав, может, чуть побольше, показно и беззлобно, как это бывает часто у женщин уверенных, что нужны, любимы, да каким мужиком, не сморчком дохленьким, а таким — хоть на погляденье! И сумела удержать, а уж уводили-и-и… Да и такой он, впрочем, потому что с ней, а с другой бы, вот с той, с какой по молодости… давно бы уж где-нибудь под забором!..
Для Сережи, росшего без отца, среди женщин, полноценный семейный уклад был непривычен и притягателен. Казалось, жизнь этих двух людей, Борькиных родителей, строилась по редким ныне законам основательности и безмятежности, и не было в ней размолвок, скандалов, разводов…
— Я ведь сама по рождению ленинградская, — рассказывала Сергею Борькина мать, — девчонкой сюда в войну привезли, эвакуировали. В одну деревню, потом в другую… Там я его и увидела. Высокий, волосы вьются, глаза голубые… Его бы тогда в артисты, так… Куда Борьке до него молодого! Все девки вокруг хороводом! Ну я тоже была девчонка видная, да ленинградская, вокруг меня тоже… Ну и… дохороводились. А я и думать не думала, что ему всего шестнадцать-то! Знала бы, никогда не связывалась — на два года младше меня! Поженились, ребенок родился, первенец… А у отца-то еще дым в голове — на лыжах давай бегать по соревнованиям! В армию забрали — он и там на лыжах! Три года просидела в его доме с маленьким ребенком, а он в армии остался — и вот десять лет по всем городам на этих лыжах! А где и без лыж… Я уехала в Липецк… И ведь нашел! Через десять лет нашел! Я на него и смотреть не хотела, так он за мной по пятам… полгода, наверно. Потому у нас и разница между старший сыном и Борей такая большая! — повернулась к мужу и приподнято закончила: — Это ведь сколько ездил, всю страну объехал, а все равно лучше меня никого не нашел!
Отец Бори, зная за женой слабость рассказывать о том, какие она через него, кобеля молодого, муки приняла! — терпеливо улыбался. Любил он жену. В самом деле, объехал страну, а лучше не нашел. До сих пор была она для него самой желанной.
Пельмени дома у Сергея ели обычно с капустным рассолом. Здесь же — с жидким перечным томатным соусом и уксусом. Сережа, однако, спросил квашеной капусты, нацедил в кружку рассола, все попробовали — понравилось.
Привольно, с печалью и светом запели «Степь да степь…». Последний куплет спели так: «А еще скажи, что в степи замерз, и любовь свою он с собой унес». Сережа заметил, что вернее будет петь иначе. Ему об этом один знаток говорил, Борис его хорошо знает — Костя Лапин. Три поклона, дескать, должно быть: миру, отцу с матушкой, жене и детям. «Ты, товарищ мой, не попомни зла», «…а коней сведи отцу-батюшке, передай поклон родной матушке…» и вдруг «любовь свою он с собой унес». Нарушается поэтический лад: нет третьего поклона, а если есть, то себе! А ведь про ямщика потому и песню сложили, что, умирая где-то в степи, вдали от дома, не жалится он на судьбу, никого не винит, не о себе думает, а полон любви и заботы о родных. Просит передать жене:
А еще скажи, пусть не печалится И с другим она обвенчается…Борин отец подумал и согласился. «Да, так вернее, правильно твой товарищ говорил. Так оно и было».
В эти дни Сергей не видел ни Эльвины, ни Люси. Об одной старался не вспоминать, выкинуть ее из головы: дело не в том, что она его… не поняла, — мельчил много, трясся, слабым был перед ней. К Люсе тянуло, не то слово… Вот если бы она оказалась рядом, страшно обрадовался бы! Легко с ней, мозги становятся удивительно ясными, мысли… Ну, сказать фонтанируют, это чересчур — Сережа придерживал свое самообольщение, — оживают мысли. Слушать умеет она, что ли… Или в самом деле так верит в него, что придает силы… Думал о Люсе, сознавая, что есть человек, который примет его любым. До отъезда обязательно собирался разыскать ее, встретиться, но отправляться на розыски, встретиться сию минуту или хотя бы сей же день — нужды не видел. Неожиданно часто и остро влекло к Олле — Маше, не к той, которую знал по учебе, а к той, с какою оказался рядом в угарную ночь… И однажды, не выдержав, как бы случайно встретил ее после занятий около института. Она так изумленно вскинула подкрашенные ресницы, спросила: «Ты разве не уехал?» — будто и не та, которую знал, и не та, с которой учился, а далекая полузабытая знакомая. Человек из другой жизни, не минувшей даже, а жизни, к которой Сергей никогда не был причастен.