Неисповедимые пути. Сборник рассказов
Шрифт:
Мама очень волновалась и всё время поправляла белый кружевной воротничок на гладком вишнёвом платье. Давид для неё стал бы великим в любом деле.
Первые признаки болезни проявились у мамы, когда сын перешёл в последний, одиннадцатый класс. Он отказался от дальнейшего образования. Второй раз они закрыли свой дом и уехали к бабушке. Та ухаживала и приглядывала за больной. Иногда находила ночью босую, в одной сорочке у ограды пастбища. Вела за руку домой, мыла в тазу окровавленные ноги, переодевала, поила тёплым молоком и укладывала в постель.
А Давид
Мама умерла через пять лет. Она поскользнулась на овечьей тропе и упала в расщелину. Случайно не разбилась, просто замёрзла там. Бабушка к тому времени уже плохо ходила и видела. А Давид стал выпивать. Один. На полу автолавки с распахнутой дверью.
Несколько человек: две соседки в чёрном, учитель с ребятами и бабо – похоронили маму Давида. Он тогда пьяный уехал в город. Там его задержала полиция. Отобрали машину, права и посадили в обезьянник. А после отправили домой.
С тех пор прошло сколько-то времени. Сколько – Давид не знал. Он жил в забытьи. Иногда через туман к нему ныряли какие-то существа, похожие на людей. Они приносили еду и водку за вещи из дома. С пьяным упорством парень отказывался от наркоты. Считая, что так не будет. «Сказал! – И всё!».
В дверь кто-то назойливо звонил. Теперь стало понятно, что уже давно. Звук впился в мозг, как сверло. Нетвёрдо, то и дело натыкаясь на предметы, хозяин добрался до входной двери. Глазок был замазан краской. Попытался соскрести, сломал ноготь и, ругаясь заорал: «Кто-о?!»
За дверью промолчали, но звонок прекратился. Давид побрёл обратно. Из-за двери послышался приглушённый голос Художника: «Это я, мальчик, открой мне!».
Они не виделись почти десять лет. Это слово «мальчик», это обращение… – словно кипятком ошпарило.
– Не. Я не могу! В другой раз приходите.
За дверью помолчали, а после в щель под ней проскользнул листок из блокнота.
– Давид. Это мой номер. Я буду ждать по этому адресу каждый день в 18. Каждый день, пока ты не придёшь. На лестнице застучали башмаки. И всё смолкло.
В проспиртованной душе бушевало пламя. Радость от того, что он может открыть бутылку и налить стакан – руки почти не тряслись. И он рванулся в комнату. Запнулся за ножки стула и упал на пол. Одна сломалась по косой (венские – они такие) и вспорола пах. Давид закричал. Тёмная кровь текла уверенно, как ручей. Он схватил простыню и заткнул рану. Теряя сознание, почувствовал, как слабеет рука.
– С освещением что-то не так. Свет мигает…
Давид открыл глаза. Виден был потолок с проносящимися светильниками. Рука в резиновой перчатке, держащая бутылку со скользкой на вид тонкой трубкой, и кусок коричневых штанов. Давид с усилием ещё скосил глаза, увидел плачущую, с размазанными по лицу соплями, рыжую бомжиху Нинку и стал терять сознание.
– Давление падает. Приготовьте реанимацию!
В тающем свете слабо пульсировала мысль: «Мама вернулась. Была за дверью и вот – сейчас» …
– Молодой человек! Вы родились…
– Знаю. С серебряной ложкой во рту.
Доктор хохотнул: «Нее-т, милок, круче –
Путь свободен
Склон Горелой сопки метров пятнадцать усмиряют крутые повороты деревянной лестницы, сработанной из цельных брёвен "трудниками" мужского монастыря. По ней можно добраться до самого последнего приюта души мужика в Романовской юдоли.
Эта мысль бессвязными обрывками плескалась о хрупкие стенки угасающего сознания старика. Мимо тщедушного тела, будто слепец пробирающегося вдоль стен зданий на проспекте, катил шумный город.
От места, где он обморочно чокнулся пластиковым стаканом для подаяния с витриной шарашки «Деньги YESть!», до обители нищего отделяло около восемнадцати километров.
Для большинства – пустяк. Для отчаявшихся – всё равно что путь на Голгофу. Там все земные мытарства – ничто в сравнении с испытанием пред Вечным.
Подобные размышления помешали Чепуховеру потерять равновесие возле конторы по отъёму последнего у самых беззащитных.
Дряхлостью согнутая мальчишеская фигурка перебирала ногами для устойчивости и обеими руками, в перчатках без пальцев, удерживала человеческое милосердие. В линялых, белых когда-то, джинсах на тощих ногах, с засохшим бурым потёком на правой штанине. В чёрной куртке с намотанным на шею женским шерстяным платком. Кудлатая седая голова и короткая борода…
Чепуховер родился и вырос в северной части большого портового города. В советские времена её населяли рабочие промзоны.
Когда мир стронулся, здесь орудовала преступная группировка продажных чиновников от департамента недвижимости, копов и чёрных риэлторов. Очищая центральный район для нуворишей, они переселяли в молодёжные общаги и старые хрущобы сотни обманутых, обворованных, наивных граждан. Спаивали, травили, занимались подлогом документов. На месте закрытого скандального дела вырастало несколько новых.
Чепух, сколько помнил себя, к слову, тоже был вором.
Однажды он оставил за скрипучей дверью старой коммуналки на Подстаницкого дух вечно мотающегося где-то по северным трассам тупого предка дальнобойщика, непросыхающую от пьянок мамку с толпящимися в очереди хахалями (их-то пацан и щипал по-первости)…
Через несколько лет, был случай, бродягу потянуло посмотреть на район, где вырос.
Воистину, кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.
Всё здесь изменилось до неузнаваемости. В тихие дворы в ужасающих ямах подъездных дорожек через мутные стёкла глядели последние старожилы. На поверхность вымирающей, захваченной крапивой и борщевиком прокажённой планеты изредка среди бела дня из чёрных щелей порушенных подъездов и подвалов коммуналок выползали странные пары.
Потерявшие человеческий облик существа, с оплывшими, будто накаченными чернилами лицами, без возраста и пола, в пёстрых внесезонных тряпках, держа друг друга за руку, прихрамывая брели в густые заросли у ограды больничного морга. Оттуда через пару часов можно было услышать членораздельную речь и хриплый смех…