Неистовая ночь
Шрифт:
Машка аж вспотел в своей боевой чешуе, но улыбался победительно, и глаза его разъезжались от радости. В зале слышались смешки. Лох, видимо, неудовлетворенный пируэтом Машкиной мысли, лишь крякал в своем углу, а вскорости куда-то смылся - может, похмеляться.
"Машка, ты б для начала что-нибудь рассказал народу о себе-то, а?" высказал пожелание кто-то из публики, кажется, Шина.
"Ну... что о себе?
– удивился Машка.
– Что о себе говорить?"
"Ну, что-нибудь".
"Не понял".
"Ну, по анкете что-нибудь".
"А-а... по анкете... Ну, что по анкете?.. Возраст - критический, рост не знаю, голос - сопрано (вру) - контрабаритон... Зовут меня на самом деле
"Как вы оцениваете ваш стиль?"
"Стиль зависит от запаса красок, которые даны внешне, как говорят научные работники, и объективно".
"Ну, а в каких рамках ты поешь?"
"В рамках поют канарейки", - отвечал Машка под смех.
"На эстраду не хочешь?"
"Петь "Кисель в иллюминаторе", "Миллион пьяных рож"? Увольте".
"Молодой человек!
– Поднялся один из пенсионеров.
– Вы хотя бы чувствуете какую-нибудь ответственность перед публикой?"
"Публика... Да, это кладет на меня большую ответственность. Иногда даже накладывает... Еще вопросы будут? Нет?.. Ну, так вот. Вообще-то, я собирался поведать вам какую-то историю... Про одну нашу общую с вами знакомую... Ну, вот, опять кто-то смеется... Откуда вы знаете, про кого я собираюсь? Ну, ладно. А начну я, ежели позволите, немножечко издалека...
Дело в том, да будет вам известно, что едва ли не во всех городах и населенных пунктах многоликой нашей отчизны обитает категория людей особенных. Добрые самаритяне не очень-то обращают на них внимание, они называют их так: бомжи, бичи, гопники etc... Однако, другая категория людей особенных почему-то их не уважает очень и, хотя те, вроде, ничего плохого им не делают, все время норовит лягнуть их побольней и кинуть пообидней. В малых городах они ловили их раньше, как конквистадоры - наивных аборигенов, в больших городах было малость повольготнее, но и тут творила свое черное дело химия монополизма. По сути своей, и те, и другие - люди, обиженные природой, разница в том, что если первые только об этом и говорят, то вторые об этом как-то вообще даже не думают. Однако (зачем и весь базар), дело в том, что, наряду с этими двумя достойными формациями, существует и третья. С бомжами их роднит лишь то, что они тоже - "без определенного места жительства". С ментами их не роднит ничего, кроме Адама или обезьяны. Это люди из системы.
Это странный, очарованный народ. Люди они сплошь и поперек разные, однако, всех их роднит и примиряет любовь к искусству, к свободе и к милой девочке Фанни.
Мотаются они автостопом по стране или сидят на нычке, хиппари они или панкующая лимитежь, поклонники ли литургии, музыканты, поставившие жизнь на рок-н-ролл, художники помоечных диванов, пехотинцы (ходоки за планом), поэты андеграунда или же просто кайфовальщики - Господи, да всякий, кто способен плакать не только по себе, да хавку свою презреть ради святого, а там уже не важно, любишь ты Христа или Леннона, Роттена или Кришну!
– всякий хороший человек из системы мог прийти на флэт и найти для себя чай, хань, торчево иль пристанище (на ночь, неделю или месяц, а коли приживешься, так хоть на сколько хочешь) у милой девочки Фанни...
А кто же такая Фанни? А вот она кто такая.
Фанни впервые оказалась в столице... м-м... фиг знает, сколько лет назад, без копья в кармане, с книжкой Керуака, с пачкой нот и туманной перспективой Гнесинки. Она неплохо играла на фоно, но в Гнесинку так ни разу и не сходила, а к родственникам своим московским даже никогда не дошла, потому что сразу же заблудилась, попала на Арбат, где ее тут же сходу снял некий юный кайфовальщик,
А теперь, прежде чем продолжить рассказ про девочку Фанни, в виде небольшой музыкальной паузы, я спою для вас одну военную песню..."
Малина засвистал на флейте Баховскую "Шутку", Машка смотался за кулисы и появился вновь с гитарою в руке. Взял на пробу несколько аккордов в первой позиции и объявил название...
Но не успели, как говорится, зазвенеть клинки, как отряд гвардейцев кардинала... то есть - тьфу!
– целое отделение милиции (полсотни бравых городовых) вошло в зал... Не иначе, "а намедни Змей Горыныч прилетал, телефонный провод чуть не оборвал"... Без Горыныча-стукача, понятно, не обошлось (да впрочем, и не Горыныч вовсе, а вообще какой-то Шишел-Мышел-Пернул-Вышел). Кто-то капнул, кто-то свистнул, прискакали расторопы-мусора, тут и паучок в штатском, как из табакерки, возник и "Цокотуху (то бишь, тетеньку-заведующую) в уголок, в уголок"...
"Красная свитка!" - ахнула Таня.
Вечерело. Последние трассирующие лучи солнца добивали мертвую бензиновую лужу. Где-то вдалеке с солидным, утробным звуком содрогнулся гром. И точно - с севера густою, каменною лавой подымались тучи. Тяжко вздохнул ветер.
На подоконнике открытого настежь окна в одиночестве сидел Ибрагим. Он с трудом сохранял равновесие, и туловище его механически вращалось. Грусть лежала на лице его складками бровей, и даже в спорадическом блуждании полуулыбки казалось более инерции, нежели расположения души. На коленях Ибрагим держал тарелку с дымящимся гороховым супом. Но - странно!
– пар, что подымался над тарелкой, вдруг, совсем как в LSD trip, то превращался, кольцами свиваясь, в кудри каких-то черных ангелиц, крутобедрых и с физиономиями, как у Поль Робсона (ангелицы вились вкруг него в тяжеловесном бреющем полете и обмахивали его опахалами), а то вдруг обернулись кольца змейками, как две капли воды смахивающими на гюрзу из последних фотографий Жоржа Ордановского, и Ибрагим в ужасе бежал, перепрыгивая через какие-то груды кирпичей и трубы, и сидел затем под лестницей в неведомом подъезде, а пол кругом бурлил, кипел и пенился, наподобие грязевого источника. Ибрагим кинул в источник сигарету, и сигарета побежала... Он в изумлении опустился на корточки, чтобы получше разглядеть это диво, а сигарета - большая, вообще-то, оказалась сигарета, навроде торпеды, и прозрачная, как пробирка стеклянная, а в ней, внутри, находились три маленьких таких, бодрых мужичка с ноготок, и они, эти мужички, все время что-то такое бодрое выделывали - то ли плясали от избытка задора, а то бегали по стенам с таким проворством, словно бы в них вселился сам Патрик Эдлинджер...
"Ей-богу, - сказал Ибрагим, протирая глаза, - да ведь я сплю! Правда ведь, братцы, я сплю? Право, жизнь - настолько медлительная штука, что в идеале все ее стоило бы провести во сне. Ведь сны могут быть какими угодно, но, по крайней мере, они никогда не бывают скучными. И главное, во сне все происходит быстро..."
Ибрагим сел на кровати и опустил ноги в сквозняк. Все вокруг было уже покрыто инеем. Ветер терся об оконные стекла, будто большое, мягкое животное, и задувал в щели снежную пыль, толпившуюся в воздушном потоке над батареей отопления.
"Ничего себе, - пробормотал Ибрагим.
– Сволочь Густав, что он меня, в Швецию привез?"
Ибрагим снова залез под одеяло, обхватил колени руками. Думать ни о чем не хотелось. Голова была набита чем-то сонливым и вязким, как сырковая масса без изюма. Ибрагим закрыл глаза.
Следующий сон проскочил, как встречный локомотив, оставив в памяти лишь нараставшее чувство ужаса и моментальный шок от схватившей за горло тяжести...
Очнувшись, он никак не мог понять, где находится. Пустая комната. Кровать. Над кроватью табличка - "Не уйдем с поля, пока не выполним норму!"