Неистребимый майор
Шрифт:
Они не торопились. Больше того, в душе никто из «местных» не хотел уезжать, потому что оставлял не менее дорогое: мужей, братьев и сыновей в окопах, на батареях и аэродромах, защищавших родной город. Покидали свои фабрики и заводы, на которых работали годами, причем не порознь, а спаявшимися коллективами. Наконец, потому, что оставляли дома, в которых родились, вырастали, любили и рожали сами и в которых умирали их старики.
Не так-то легко покидать, хотя бы на время, все то, что охватывается понятием — родная земля. Даже тот ее оплаканный уголок, на котором остаются могилы
Они не спорили, а помогали друг другу, потому что попали в беду. Они не суетились и были спокойны, потому что верили морякам, в чьи руки вверялась их жизнь и будущее их жизни. Корабль, названия которого они еще вчера не знали, под этим флагом олицетворял для них родное государство, и все, что делалось вокруг, воплощало волю родной партии.
Молча, стараясь производить возможно меньше шума, делали они очередной шаг к крейсеру и осторожно, переставив свои скудные пожитки, терпеливо ожидали следующего шага.
Разве наряд милиции, матросов или портовой охраны мог повлиять на эти чувства, сознание и веру?
«Ну хорошо. А почему они так мало разговаривают?.. Очевидно, тяготит и пугает неизвестность и опасность перехода морем? Но тогда почему совершенно замолкают, еще не приблизившись к трапу за кабельтов?
…Не хотят мешать? Отвлекать меня от работы?! Так? Допустим.
…Но почему такие настороженные взгляды исподлобья?»
Наконец дошло… и помимо многого другого старпом через два с лишним часа понял, что его мрачный вид нагоняет на всех тоску. Это открытие не очень обрадовало прозревшего.
Он сознавал, что в подобных обстоятельствах люди ждут ласкового, бодрого слова, особенно от командования, знающего обстановку и ответственного за благополучие плавания, за успех похода.
Сознавал… но не мог пересилить своего настроения.
Почему?
Потому — он так же ясно это сознавал, — что перегруженный крейсер с каждым новым пассажиром теряет частицу своей боеспособности и что чем больше спасаемых, тем меньше он (и весь экипаж корабля) сможет оказать им помощь в критический момент.
Из числа шести с лишним сотен человек, составлявших команду крейсера, оказалось, что у некоторых семьи жили в этом приморском городе или застряли в нем во время эвакуации из главной базы флота, осаждаемой вражескими войсками.
Вот почему два или три раза за время посадки происходили (в обеих очередях) такие мимические сцены.
Стоит специалист или старшина глубоко во чреве корабельной кочегарки, напряженно следя за показаниями манометров или водомерных стекол, четко манипулируя нефтяными форсунками котлов и клапанами питательных насосов. Если выбрать место поближе к турбовентиляторам, то создается ощущение прохлады, но зато грохот такой, что объясняться можно только мимикой и жестами. А чуть отойти в сторонку — попадаешь в теплые закоулки, или «мешки», сразу напоминающие тропики.
И
— …Крастин! Твоя маруха на стенке, с дочкой и бебехами, в кормовой очереди… давай пулей, а я пока присмотрю!
Еще через минуту на верхней палубе появляется моряк в синей робе, местами черной от пота, не выпускающий кусок промасленной ветоши, зажатой в кулаке. Другой рукой кочегар делает «привет» своей жене и дочке, стараясь бодро улыбаться, всем своим видом демонстрируя, что все в порядке, а он лично — даже в великолепном самочувствии.
И только его друзья и всевидящий боцман понимают, что счастливый глава семейства не приближается к поручням, умело занимая позицию в глубине, — с расчетом не попасть в поле зрения старпома.
За те же краткие мгновения две пары глаз с причала впиваются в дорогое лицо, фигуру и весь такой знакомый и родной облик и, почему-то стесняясь соседей в очереди, натянутыми полуулыбками, не то печальными, не то радостными, стараются ответить своими безгласными приветами и подчеркнуть, что не только живы и здоровы, но и что счастливы видеть его… и гордятся им, несмотря на замасленную спецовку и кусок обстрижки в руке.
Когда кочегар исчезает, так же скоропалительно, как появился, стоящая впереди матросской жены пассажирка без тени зависти, с благожелательной теплотой говорит:
— Счастливая вы! Ну идите!..
При этом она отодвигается в сторону и прибирает свой баул, чтобы пропустить «счастливую» на корабль.
Но на это доброе предложение следует такое недоуменное поднятие бровей и такая решительная реплика: «Как можно?!», что соседка с баулом делает обратный ход.
Она не совсем разобралась, почему здесь такие порядки, но по интонации счастливицы поняла, что к этому вопросу возвращаться бесполезно.
Конечно, это только небольшая деталь из общего процесса долгой и томительной посадки. Возможно, что в очереди у носового трапа, а в аналогичных случаях в кормовой, подобные сценки протекали иначе. Но во всех случаях они заканчивались одинаково: «Как можно?!»
На этой своеобразной арене, которую представлял из себя грузовой пирс торгового порта, где, последовательно сменяясь, разыгрывались сцены большой человеческой драмы, начиналась новая интермедия.
Час назад никто не придал значения, когда на борт крейсера поднялся армейский офицер и был проведен на мостик, в походную каюту командира.
Минут через двадцать старпом, приостановив очередь, развернул и прочел про себя записку, доставленную ординарцем с мостика.
«Только этого не хватало!» — подумал старпом и, передав через плечо записку боцману, протянул руку за следующим квитком.
Такая задержка не вызвала никакой реакции, так как длилась всего две-три минуты, а по лицу старпома догадаться о чем-либо не представлялось возможным.