Неистребимый майор
Шрифт:
— …Кровь тех рыцарей, которые защищали родину, стоя на берегах Рейна. «Вахта на Рейне»! Это о нас, Биберштейнах, немецким народом сложены песни.
Глаза всех членов свиты восторженно сияли, с явным расчетом, что граф заметит наиболее ретивых патриотов.
— Приношу извинения, exzellenz, но если подобное родство существует, то, очевидно, оно очень отдаленное. Лично я узнал о такой версии здесь, в Константинополе.
Возмущенные и даже испуганные взгляды свиты. Затем раздраженный голос посла:
— Это неважно. Можно не знать, но нужно чувствовать! Если в вас есть хоть
— Никак нет, exzellenz. Но только я считаю, что в наши дни каждый офицер должен быть рыцарем и нести бремя своей чести и воинского долга.
— Отлично сказано. Вот в этих словах чувствуется Биберштейн. Вы преуспеете, если будете прислушиваться к голосу крови.
Вздохи облегчения. Улыбки. Разрядка общего напряжения.
— Однако офицер офицеру рознь. Так же как рыцарь — рыцарю. Вот вы, например. Что подсказывает вам кровь рыцаря?
— Она… она не подсказывает, а громко и неотступно твердит мне, что раз я, как офицер, дал присягу, то никогда не должен ей изменить, а оставаться верным ей во всем, всегда! До последней капли крови, независимо от того, какого бы рода эта кровь ни была!
Как-то неожиданно получилось, что Немитц слишком приподнято, звенящим голосом произнес эту тираду, вкладывая в нее всю силу своего искреннего убеждения. Но, заканчивая ее, он осекся, чуть не прикусив язык, так как сияние померкло, и перед ним уже не было ни звезд, ни орденов, ни напряженного старого лица с острыми глазами, а виднелась лишь спина сановника, внезапно развернувшегося на каблуках. Больше того, эта спина удалялась так же, как удалялся и камергерский ключ, подвешенный ниже спины.
Наступила мертвая пауза.
Круг распался. Старшая часть свиты бросилась догонять посла, а другая часть, младшая, панически растворилась в толпе с явным расчетом сделать вид, будто ее здесь вообще не было. Она не должна была видеть и слышать происшедшего. И она не видела и не слышала ничего. Только смятенный дух и учащенное биение сердца выдавали тех, которые сейчас раскаивались в том, что упорно лезли на глаза exzellenz’а.
Немитц стоял как вкопанный. Зрительная память, как фотоаппарат, зафиксировала злые, возмущенные и растерянные физиономии. Что же случилось? Ведь он не сказал ничего обидного?!
Неизвестно откуда появившийся Щербачев твердо взял мичмана под локоть, увлек его какими-то коридорами к боковому выходу и, усадив в карету, привез в посольство. В пути не было сказано ни слова. Когда же они проходили от ворот резиденции к домику, где помещались агенты, первый советник сказал бесцветным голосом:
— Прошу вас не выходить из своей комнаты, пока не получите дальнейших указаний…
Наконец он у себя. Бросившись на тахту, Немитц решил более обстоятельно пересмотреть свое поведение за все дни пребывания в Константинополе, — он понимал, что объяснение с Зиновьевым неминуемо.
Но обилие впечатлений, реакция от напряжения и жара сделали свое дело — мичман не заметил,
Над ним стоял капитан-лейтенант Щеглов, который подчеркнуто официально сказал:
— Прошу вас одеться и следовать за мной на канонерскую лодку «Донец». Катер ждет.
В полной тишине они отвалили от грязной городской пристани и подошли к стационеру. На борт поднялся только мичман, а капитан-лейтенант, немного смущенный своей ролью, передал пакет вахтенному начальнику, после чего повернул к берегу.
Мичман сидел под тентом, ласкаемый легким бризом. Вот уже шестые сутки, как он «арестован при каюте», к удовольствию скучающих офицеров сонной канонерской лодки, и ничего не знает о том, что делается на берегу. Хорошо еще, что командир разрешает ему валяться с книгой наверху, под кормовым тентом, когда корабль накаляется от щедрого босфорского солнца.
Немитца терзала неясность конца всей этой истории.
Ни одного письма или записки!
Но главной причиной терзаний было другое. Еще молодой, но достаточно умный, образованный и наблюдательный, мичман не мог себе простить того, что его обошли, обкрутили, оболванили как несмышленого ребенка.
Как он не понял сразу, что в другом месте и в другое время немецкий майор, пруссак до мозга костей, военный агент, друг германского императора, представивший проекты обороны Пролива (обороны от русских!), никогда первым не подал бы руки русскому мичману, особенно нетитулованному. А между тем майор хлопал его по плечу, предлагал пить на брудершафт, приглашал в тевтонский клуб, неоднократно таскал в аристократический яхт-клуб на интимные вечеринки и афишировал эту неожиданную дружбу под видом симпатии к родственнику своего посла Маршалла.
Как он не понял ненормальности того, что проводил время только в обществе немецких девиц или титулованных оболтусов секретарей, постепенно потеряв связи с французами и англичанами. Он даже не успел перезнакомиться со всеми членами русской колонии.
На сонном стационере вдруг торопливо зашлепали босые ноги матросов, стремящихся скрыться в кубрике, затем просвистела унтер-офицерская дудка, вслед за которой раздалась команда вахтенного начальника:
— Караул, наверх!
Однако не успела эта команда дойти до караульного помещения, как еще более резким голосом последовало:
— Отставить! — И вслед за тем, снизив тон до зловещего шепота: — Сигнальщики! Трам-тара-рам! Если еще раз прохлопаете, под винтовку поставлю с полной выкладкой! Да еще на солнцепеке!
Мичман Немитц, наблюдавший эту сцену, сразу понял, чем провинились сигнальщики: замечтавшись, они не успели заметить приближения шикарного посольского катера и не доложили с мостика на вахту, что на носовом флагштоке катера нет государственного флага. Ритуал морского хорошего тона, или, по дипломатической терминологии, «протокола», требовал обозначать присутствие на борту высокой особы соответствующим флагом или вымпелом, что позволяло ожидавшим визита принять необходимые меры для продолжения «протокола», вплоть до салюта из пушек.