Неизбежное. Сцены из русской жизни конца 19-начала 20 века с участием известных лиц
Шрифт:
– Ох, Господи, ох, царица небесная!
– Павел Егорович хохотал, задыхаясь и махая руками; слёзы градом текли из его глаз.
– Ну, насмешили! Ох, святые угодники, надо же было такое придумать!..
– Антоша, иди, переоденься, - сказала Евгения Яковлевна.
– А я на стол соберу. Мы чай пили, но теперь надо чего посытнее для Владимира Алексеевича...
– Да уж, не погубите: голоден, как семинарист на вакансиях, - весело отозвался Гиляровский.
– Сейчас, сейчас принесу!
– засуетилась Евгения Яковлевна.
– Мясо есть, щи, каша, пироги, а ещё салат - наш таганрогский, картофельный, с зелёным луком и маслинами.
– Уже слюни текут!
– воскликнул Гиляровский.
– Я вам помогу принести, вдвоём быстрее
– Наливку не забудь, да водочки графинчик, - да уж и вина в честь дорогого гостя!
– крикнул вслед жене Павел Егорович.
***
– Был в Угрюмове, учительница заболела, - рассказывал Чехов за обедом.
– Я думал, что меня позвали к её сестре. Беременная дама с короткими руками и длинной шеей, похожая на кенгуру. Но оказалась, что сестра уже уехала домой, а больна сама учительница; болезнь у неё "нервическая", по словам её мужа, который и привёл меня к ней. Стоило ему произнести это, как учительница начала топать ногами и кричать: "Оставь меня, низкий человек!". По всему видно, что она его ненавидит, - он пьяница, лентяй, добродушный и недалекий, а она "идейная", приехала в деревню, чтобы "сеять разумное, доброе, вечное". Однако столкнувшись с деревенской жизнью, быстро скисла, заскучала и от скуки выскочила замуж. У нас многие браки заключаются от скуки, а потом муж с женой ненавидят друг друга, и весь смысл существования заключается для них в том, чтобы не давать спокойно жить своей второй половине. Сколько раз я это видел: такое поэтическое венчание бывает, а потом - какие дураки! какие дети!..
Учительница уверяла меня, что её муж никчёмное существо, живёт на её деньги, объедает её. "Это нарост вроде саркомы, который истощил меня совершенно", - говорила она мне. А сама бестактна, суха, жестока, капризна и физически противна; глядя на эту халду, трудно поверить, что когда-то она была, наверное, хорошенькой милой курсисткой, читала стихи и пахла лавандой. Она долго рассказывала мне о своих болезнях; человек вообще любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни.
– Так ты помог ей?
– спросила Евгения Яковлевна.
– Чем же тут поможешь? Я дал ей эфирной валерьянки и выписал бром, - ответил Чехов.
– На прощание она сказала, что заплатить за мой визит будет неловко, поскольку мы соседи, и подарила вышитую салфетку.
– Да, семейная жизнь теперь не та, что раньше, - заметил Павел Егорович, наливая всем водки, а жене - наливку.
– В наше время жили дружно и не умствовали. Всё было проще, но душевнее, без этих ваших порывов.
– Но любовь-то была?
– засмеялся Гиляровский.
– Любовь?
– удивился Павел Егорович.
– При чём здесь любовь? Брак - дело серьёзное, а любовь это одно баловство.
– Любовь....
– задумчиво произнёс Чехов.
– Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, - в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждёшь.
– Это ты о чём, Антоша?
– не поняла Евгения Яковлевна.
– Да так, что-то в голову взбрело, - вздохнул Чехов.
– Ну, давайте!
– поднял рюмку Павел Егорович.
– Со свиданием, и отведи, Господи, от нас всякую беду!.. Какие новости в Москве?
– спросил он, выпив и закусив.
– Новостей никаких особых нет, - с набитым ртом ответил Гиляровский.
– Репортерам писать нечего, просто беда. Давеча один нашёл мёртвого попугая на улице и написал заметку, что в Москве, де, на улицах стали жить попугаи. А редактор его ругать: "Какой же ты после этого репортер выходишь? Может, сам нашел на помойке дохлую птицу и подкинул её, чтобы сценку написать? Вон Гиляй с Вашковым купили на две копейки гречневых блинов, грешников, у разносчика, бросили их в Патриарший пруд, народ собрали и написали сценку "Грешники
– А из талантов кто блистает?
– поинтересовался Чехов.
– Игнатий Потапенко, он в большой моде. Романы, повести и рассказы печёт, как пирожки в печи, и получает хорошие деньги. В Брокгаузе и Эфроне ему специальную статью посвятили, называют его "одним из плодовитейших современных беллетристов". Гремит на всю Москву, дамы от него без ума - говорят, что Лев Толстой ему и в подмётки не годится.
– Это что за Потапенко такой?
– удивился Павел Егорович.
– Я его знаю, - вместо Гиляровского ответил Чехов.
– В Одессе с ним познакомился, когда наслаждался там вместе с актёрами Малого театра богемной жизнью. Отец у него необычной судьбы: крещёный еврей, служил в армии, получил офицерский чин, а затем бросил службу и стал священником. Для таких крутых жизненных поворотов нужен артистизм в крови; Потапенко и сам артистическая натура, что ни на есть богемный человек - лёгкий, беззаботный, не желающий видеть ничего, что может испортить ему весёлый вечер. И беллетристика его такая же - все герои неплохие люди, и развязка всегда счастливая. Критики ставят Потапенко мне в пример: вот, мол, настоящий писатель, не то что унылый Чехов, пессимист и нытик. Скабичевский написал, что я умру в пьяном виде под забором; я представляюсь ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство.
– О, господи!
– всплеснула руками Евгения Яковлевна.
– Повернётся же язык сказать такое!
– Не принимайте близко к сердцу: наши критики бранятся пуще бурлаков, - уж я-то знаю, сам хаживал с бурлаками, - успокоил её Гиляровский.
– Такая у нас традиция, - сказал Чехов, - бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом на юбилей дарят гусиное перо из алюминия и целый день несут над юбиляром, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!
– Всем от них достаётся: от Левитана требуют, чтобы он "оживил" пейзаж: подрисовал коровку, гусей или женскую фигуру, - прибавил Гиляровский.
– Вот, прохвосты!
– выругался Павел Егорович.
– ...Ну, что ещё водочки выпьем? Под пироги? Удались у тебя, мать, пироги, во рту тают.
– Кушайте, кушайте!
– пододвинула Евгения Яковлевна деревянный поднос с пирогами.
– И салат ещё остался, и щи, и каша, и мясо...
– Не беспокойтесь, не пропадёт. Налейте-ка мне вторую тарелку щей, да полную, а там и до остального доберёмся, - Гиляровский подставил ей свою миску.
– Мастерски вы готовите, по-южному, пальчики оближешь... Да и от водочки не откажусь, - а ты, Антоша, чего молчишь?
– У меня осталось, - показал Чехов свою рюмку.
– Я лучше вина после выпью.
– Ну, как знаешь... За здоровье хозяев! За вас, Евгения Яковлевна; за вас, Павел Егорович!..
– Благодарствуйте, - ответили они, и Павел Егорович выпил водку до дна, а Евгения Яковлевна только пригубила свою наливку.
– А всё-таки Потапенко меня удивляет, - жадно поедая щи, проговорил Гиляровский.
– В сущности, заурядный писатель, а носятся с ним, как с писаной торбой.
– Он пишет, чтобы нравится публике. Публика в искусстве любит больше всего то, что банально и ей давно известно, к чему она привыкла, - сказал Чехов.
– А у нас теперь торжество буржуазии, и у неё свои запросы... Самое неприятное, что при этом в обществе легко культивируются пройдохи и безыдейные скоты... Впрочем, к Потапенко это не относится: он человек не злой - про таких говорят: "славный малый". Если и совершит что-то нехорошее, то по недомыслию, а не от злобы, - или из-за слабой воли, не смея идти против течения. Знаете, как в пословице: попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй... А дамы, которые его превозносят, - что же с них взять... Женщины находятся под обманом не искусства, а шума, производимого состоящими при искусстве.