Неизвестная Канада
Шрифт:
Такие мысли посещали меня, когда я соизволил объявиться в самом непровинциальном городе канадской глубинки... Городу, которому суждено было стать колыбелью франкоязычной Америки, этой провинции, более французской по духу, чем сама Франция, но по странному стечению обстоятельств оставшейся навек во власти англичан. Сыны педантичного Альбиона предприняли все возможное, чтобы изгнать столь чуждый им французский дух из этих мест. Британцами делались неоднократные и небезуспешные попытки колонизации и ассимиляции франкоязычных жителей города. Так, на протяжении девятнадцатого века город являлся главным центром приема британских иммигрантов, а английским языком пользовались до сорока процентов жителей тогдашнего Квебека. Постепенно, однако, по мере отплыва из города англоязычного населения и
Французский шарм вскружил мне голову, и я, зайдя в стилизованную лавку под названием «Три мушкетера», купил почти настоящую шпагу – правда, с затупленным острием. Я решил порадовать сынишку, который, как и большинство мальчишек, неравнодушен к колющим и режущим предметам. Так, со шпагой в руках, я бродил по старинным улицам, вызывая неуверенные улыбки прохожих. Нет, ну только представьте себе: бродить со шпагой по современному городу – какая романтика! Появляется чувство значимости и защищенности, а когда заходишь в магазины, продавцы поглядывают на тебя с опаской, но с нескрываемым уважением, поспешно запирая кассу на ключ.
В меховом магазине я, помахав шпагой, безошибочно отличил мех лисы от меха кролика, что позволило мне безнаказанно соврать, что я заядлый охотник, тем более, что французское словечко «1е chasseur» почему-то вертелось у меня на языке. Наивная продавщица, боязливо поглядывая на мою шпагу, поверила. Видимо, они решили, что с этой шпагой я и совершаю свои регулярные вылазки на охоту...
– Глобальное потепление не повредит вашему бизнесу? – внезапно даже для самого себя спросил я. Девушка улыбнулась.
– В этом медвежьем углу так холодно зимой, что наши шубки еще долго будут пользоваться спросом.
В Квебеке девушки обаятельны и не лишены чувства юмора, чего не скажешь о жителях других районов нашего сурового северного края.
В следующей лавке, уже в квартале ремесленников Пти Шамплен, я купил шапку, какие были у французских пилотов. К ней я прикупил и лётные очки... Шапка, в соответствии с местной модой, была сделана из меха барашка.
– Не иначе, сам мэтр Экзюпери сделал эту шапку из барашка Маленького Принца, – пошутил я с хозяйкой лавки.
– Что-то я не слышала такой версии этой сказки... – к моему удивлению, пробурчала она, сразу уловив суть моей иронии.
– А разве вы не знаете, что недавно был опубликован его новый роман «Маленький Принц-2»! – соврал я.
– Это вряд ли, – вздохнула лавочница, – бедный Антуан пропал вместе со своим самолетом еще в сороковые годы...
Я был польщен и приятно обрадован сообразительностью и чувством юмора местного торгового люда.
На улице, присев на скамейку, я сразу был обласкан вниманием прохожего лет пятидесяти пяти. Он подсел ко мне и быстро заговорил на местном, немного жестковатом диалекте. Лицо незнакомца напоминало черты Бельмондо. У него была обворожительная улыбка, неизменно обнажающая желтые зубы. У него был уютный прокуренный голос. Мне было весело и легко общаться с ним, хоть я и не понимал большую часть того, что он мне говорил. Мы лишены этой теплоты, исходящей от чужих людей. Жители Онтарио – холодные и сдержанные люди, а иммигранты – затырканы до предела и глядят волчатами исподлобья. Жители Квебека, едва заметив, что вы хоть как-то справляетесь с французским, относятся к вам так, словно вы были их соседями, по крайней мере последние десять лет, в то время как у нас в Онтарио соседи и после десяти лет совместного проживания бок о бок вряд ли помнят ваше имя.
– У меня четыре дочери... На мне прекратится линия моего рода, – наконец пожаловался он.
– Да, дочери – это проблема, – пробормотал я, но тут же добавил полюбившийся собственный рефрен: – Делать детей – это единственное, что действительно стоит делать в жизни!
– Само собой, – подтвердил прохожий, словно он и сам так считал, а потом вдруг добавил: – Ведь дети – это наши посланники в будущее. Только так можно
Мы расстались почти друзьями, а я еще долго бродил по улицам и думал: и что он имел в виду?
Считайте меня гурманом!
Вы не замечали, что чем больше мы думаем об умеренности в еде, тем больше хочется есть? Видимо, древний страх помереть с голоду заставляет нас тянуться к очередному блюду...
Порядочный человек все время испытывает легкое чувство вины: сначала отыскивая, чего бы положить себе в рот; потом, по мере прожевывания пищи, чувство вины усиливается и, наконец, в момент глотания достигает наивысшего напряжения. Вот когда наступает кульминация порядочности, ибо порядочным людям стыдно и за то, что на водянистом шаре, опрометчиво именуемом Землей, еще так много голодающих, и за то, что каждую минуту от голода умирает пять человек, и за то, что, чаще всего, поднося ко рту пищу, мы приносим вред и своему организму, и окружающей среде. А если, не дай бог, яство животного происхождения, чувство стыда и вовсе захлестывает все существо порядочного человека. Почему кто-то должен умирать, чтобы насытить наш желудок? Они животные, они хуже нас... Так ли это? «Они для этого созданы!» – бубнит нам на ухо Аристотель. Но он утверждал, что и рабы созданы для своих господ. Может быть, животные менее разумны, но им тоже ведь нравится жить, тихонечко пастись себе солнечным днем... Ну а о той силе чувства, которое захлестывает порядочного человека, когда он уже отдыхает после обеда, и говорить нечего. Это и чистосердечное раскаянье в содеянном, и простодушное желание более никогда ничего не класть в рот и вообще отказаться от земного существования во имя лучших, неземных, порядочных интересов.
Но мир упрям и груб. Ему не по душе философские изыскания. Нам остается лишь уповать, что всему свое время, и когда-нибудь все эти несносные переживания и противоречия развеются, разрешатся как-нибудь сами собой... Наше счастье, что порядочных людей становится все меньше и меньше, а если у нас самих в результате какой-либо неслыханной неполадки в эволюции все же появляются подобные переживания, мы уже научились их подавлять на корню ловко и несомненно. Мы хмуро жуем чью-то плоть и не бредим при этом высшими сферами, не тяготимся моральными рассуждениями. Запихнув в рот очередной кусок ветчины, столь ненавистной и в то же время, казалось бы, столь необходимой нашим земным телам, напрасно занимающим пространство, мы не перечим собственным чревоблудиям. А стоит нам серьезно проголодаться, как вся наша жизнь превращается в хаотичную охоту за пищей.
Таков заведенный порядок вещей, и не нам его менять. Мы не виноваты, что были рождены в этом несуразном обществе, где мораль на словах значительно опережает желудок. Так что же нам, горемычным, остается? Расслабиться и получить удовольствие...
Как это банально ни звучит, но французы, заложив основу самых свободолюбивых вольнодумств и самых вольнодумных философий, еще более проявили себя на стезе пособничества утонченному, или, как они соизволили наименовать его, «просвещенному» обжорству. Потомки наглых галлов, некогда варивших мясо с рыбой в одном котле (одна мысль о таком сочетании вызывает у меня тошноту опасной интенсивности), внезапно создали грациозный культ поглощения различных яств в несочетаемых соотношениях и в почти что неперевариваемых сочетаниях.
Квебек тоже не отставал от своей легкомысленной матушки Франции до тех пор, пока та не сдала его в приют, а точнее, не подбросила колыбельку с едва начавшим лепетать ребеночком к строгим британцам. Сей славный отпрыск рос пасынком и надолго потерял почти все связи с Францией после такого досадного захвата неизобретательными в кулинарном отношении англичанами.
Поэтому на побоюсь заявить, что квебекская кухня хотя и несколько грубее французской, но так или иначе заставляет признать, что путешествие вдоль вод горделивого залива Святого Лаврентия неизменно превращается в паломничество к истокам нашей самой что ни на есть души, сердца и прочих жизненно важных, а потому и особо изнеженных внутренностей, путь к которым, как известно, лежит через строптивого дядюшку, имя которому месье Желудок.