Неизвестная война императора Николая I

Шигин Владимир Виленович

Ну а что сам Грейг? Как состоялась встреча Главного командира Черноморского флота и его нового начальника штаба? На сей счет осталось письмо Лазарева давнему другу Шестакову: «Будучи на яхте и ходивши по шканцам по нескольку часов в день сряду, с адмиралом (Грейгом. — B.Ш.) много переговорил я, но толку ничего еще не вышло; и как будто все забывается, Грейгу все наскучило, и он ко всему сделался равнодушным. Ссора его с кн. Меншиковым есть величайшее зло для Черноморского флота, ибо ни одно из его представлений не уважается, а ежели и докладывается государю, то в таком виде, что он поневоле или медлит или вовсе не соглашается. Вот третий уже год, что флот здесь не ходил в море, и Бог знает, от каких причин… Я думаю написать князю письмо, хотя партикулярное, но в таком виде, чтоб он показал государю, не будет ли нам от него легче, а иначе ничего лучшего не придумаю… Грейг говорит, что он ни об чем более представлять не намерен, и ежели хотят чтобы послан был корабль или фрегат в море, то пусть предпишут, а в противном случае пусть стоят и гниют в порте. Мне поневоле приходит в голову мысль злая — начинаю думать: не нарочно ли

Грейг намерен запустить флот донельзя и потом место сие оставить, чтобы после видели разность между тем временем, когда командовал он, и временем, в котором будет управлять его преемник. Может быть, что я думаю и несправедливо, но что-то так мне верится… Здесь (в Николаеве. — В.Ш.) вступил в свою должность с 1 сентября, покамест (она) не что иное есть, как канцелярская, и не знаю, что Бог даст вперед. Предвижу много преград, а бесполезным быть не хочется. О родненьком твоем (сыне Шестакова Николае. — В.Ш.) я адмиралу говорил, и он мне сказал, что очень хорошо помнит, что представлял о нем уже два раза и вскоре представит в третий раз, а я не забуду напомнить. С Юлией я обошелся попросту, без затей, и надеюсь, что у нас ссоры не будет, ежели она не вздумает только вмешаться как-нибудь в мою должность, — тогда уж не я буду виноват и прошу не прогневаться».

Поняв, что добиться от Грейга он ничего не сможет, Лазарев обращается к начальнику Главного морского штаба Меншикову: «Я неоднократно входил с представлением к г. Главному командиру Черноморского флота и портов… об исправлении оказавшихся на кораблях эскадры худостей… и… всегда получал уведомления, что от него… предложено было обер-интенданту Черноморского флота и портов в удовлетворение таковых требований моих, сделать надлежащее распоряжение, но со стороны последнего (Критского. — В.Ш.) не токмо не было никакого исполнения, но даже не обращаемо было и малейшего внимания, чрез что… суда эскадры во многом нуждались…»

В другом письме он пишет Меншикову уже куда более откровенно: «…Я не знаю, когда наступит то счастливое для Черноморского флота время, что мы избавимся от столь вредного для службы человека, каков во всех отношениях есть г. Критский».

Биограф М.П. Лазарева в журнале «Русский архив» (№ 2 за 1881 год) пишет: «В то время во главе Черноморского флота стоял адмирал Грейг, немало послуживший делу, но уже состарившийся и утративший необходимую энергию. Кораблестроение заставляло многого желать благодаря пронырству евреев, сумевших завладеть с подрядов этою важною отраслью. Личный состав флота переполнился греками, стремившимися удержать значение не столько доблестью и любовью к делу, сколько подмеченной в них еще древним летописцем лестью. Заметно было отсутствие живой подбадривающей силы, способной пробудить дремавший дух и направить всех и каждого к благородной цели совершенствования. С приездом Лазарева все ожило, все почувствовало железную руку, способную не гладить, а поддерживать и направлять. Для Лазарева действительно не существовало других интересов, кроме интересов моря: в них сосредоточивалось его честолюбие, его надежды, помыслы, весь смысл его жизни. Как ученый, забывающий весь мир ради служения науке, Лазарев забывал все окружающее ради служения морскому делу. Опыт сорокачетырехлетней труженической жизни, обширный запас разносторонних сведений слились в его уме в одно представление. Он не хотел, а может быть, по свойству природы, и не мог, разбрасываться; он слишком страстно любил родное дело, чтобы лишить его хотя бы какой-либо из своих способностей, и если впоследствии, вечно недовольный результатами, он наивно не понимал, за что ценили так высоко его деятельность, то, конечно, он был так же искренен в своей наивности, как добрый семьянин, неспособный понять похвалу за любовь к собственному семейству. Но еще не сразу довелось Лазареву стать в положение самостоятельного начальника. В Петербурге не хотели огорчить старика Грейга отставкою, а характер Лазарева, чуждый интриги, не домогался ускорить неизбежную развязку».

Да, Лазареву на первых порах пришлось на Черном море несладко. Флот он застал в крайне запущенном состоянии. Из письма Лазарева тех лет: «Я попался в сети, крайне для меня неприятные, тем более, что должность береговая, и черт знает, что еще. Вот третий уже год, что флот здесь не ходил в море, и бог знает от каких причин. А сегодня Севастополь вообще так пуст, что хоть шаром покати — ни одной сажени веревки, ни одного дерева, чтобы сделать стеньгу или марс-рей. Предвижу много преград, но бесполезным быть не хочу».

Еще хуже была обстановка в кругах, близких к командующему. Биограф М.П.Лазарева в журнале «Русский архив» (№ 2 за 1881 год) пишет: «Людская зависть, однако, не дремала; и в то время было немало лиц, гораздо старше по службе и чину, из коих некоторые, как свидетельствует печатаемая переписка, старались делать затруднения…»

А вот как характеризует обстановку на Черноморском флоте сам М.П. Лазарев в письме от 14 января 1833 года начальнику Главного морского штаба А.С. Меншикову, которое мы приведем здесь полностью. В трехтомном собрании приказов и писем Лазарева это единственное письмо адмирала в своем роде. Прочитав его, можно только представить, насколько тяжелым было положение нового начальника штаба флота, когда он его писал. Сколько боли и сарказма вложил в него Лазарев! Итак, перед нами чрезвычайно важный и интересный документ: «За желание успехов в любви прелестной Юлии я благодарен, но признаться должен, что по неловкости своей вовсе в том не успеваю. Доказательством сему служит то, что на другой же день отъезда моего из Николаева она, собрав совет, состоявший из Давыдки Иванова, Критского, Вавилова, Богдановича, Метаксы, Рафаловича и Серебряного, бранила меня без всякой пощады: говорила, что я вовсе морского дела не знаю (?!), требую того, чего совсем не нужно, и с удивлением восклицала: “Куда он поместит все

это? Он наших кораблей (?!) не знает, он ничего не смыслит”, и проч., и проч. Прелести ее достались в удел другому; они принадлежат Критскому, который в отсутствии… (Лазарев из деликатности упускает имя Грейга. — В.Ш.) по несколько часов проводит у ней в спальне. Она тогда притворяется больной, ложится в постель и Критский снова на постели же рассказывает ей разные сладострастные сказочки! (Я говорю со слов тех, которые нечаянно их в таком положении заставали.) И как же им не любить друг друга? Все их доходы зависят от неразрывной дружбы между собой. Критский в сентябре месяце, выпросив пароход, ходил в Одессу и, положив в тамошний банк 100 тысяч, хотел подать в отставку, но министр двора здешнего Серебряный (“министром” местного еврейского воротилу Лазарев именует с нескрываемым сарказмом. — В.Ш.) и прелестница наша уговорили его переждать, рассчитывая, что по окончании всех подрядов он должен получить 65 тысяч. И так как Критский громко везде говорил, что он оставляет службу, то Серебряный столь же громко уверял, что это неправда, что он не так глуп, чтобы отказаться от 65 тысяч, и что он готов прозакладывать в том не только деньги, но даже бороду свою! Что ж, наконец, вышло? Министр, к стыду своему, столь много славившийся верными своими заключениями и расчетами, ошибся. Хотя Критский в отставку не вышел, но получил пятью тысячами менее, нежели, как сказано, было, т.е. досталось на его долю только 60 тысяч!!! Вот вам тайны двора нашего… А хорошо бы, если бы государю вздумалось (подобно тому, как в Кронштадте) прислать сюда генерала Горголи (ревизора. — В.Ш.) или равного ему в способностях, который взял бы к допросу министра Серебряного и некоторых других: многие бы тайны сделались известными!»

Честно говоря, мне по-человечески жалко Грейга. Если жена изменяет своему мужу налево-направо, то ни о какой любви с ее стороны нет и речи. Когда любят, не изменяют. А потому из письма Лазарева совершенно очевидно, что Лея сошлась с Грейгом совсем не по любви к нему, а исключительно ради выгоды: положение в свете, богатство, влияние и власть — вот что двигало помыслами этой циничной и предприимчивой женщины. Старый наивный холостяк Грейг, он, возможно, так до конца своей жизни не понял, в какие ловкие руки попал. А может, и понял, когда было уже слишком поздно…

Итак, Лазарев однозначно пишет, что жена Грейга сразу же по его прибытии в Николаев предложила контр-адмиралу свою любовь и достойное место в мафиозной структуре. Когда же честный начальник штаба отказался от того и другого, Лия-Юлия объявила его своим личным врагом и начала всячески пакостить. Чего стоит только пущенный ею слух о нетрадиционной сексуальной ориентации Лазарева! Логика неверной жены Грейга была предельно проста: если ею посмели пренебречь, значит, этот человек вообще не хочет иметь дело с женщинами! В средствах для достижения цели, как мы видим, представители черноморской мафиозной «державы» особо не стеснялись. В таких условиях сражаться в одиночку с Лией-Юлией и ее окружением у Лазарева пока не было ни сил, ни средств. Совершенно логично, что в конце письма, зная близкие отношения Меншикова с императором, Лазарев намекает тому о ходатайстве перед Николаем I о присылке на Черноморский флот опытного и честного ревизора. Необходимо было нанести по мафии первый удар, и этот удар должен быть, по мнению Лазарева, санкционирован не начальником штаба флота, а Петербургом.

Глава вторая.

АДЪЮТАНТ ИМПЕРАТОРА

Мы давно простились на страницах нашей книги с командиром брига «Меркурий» Александром Ивановичем Казарским. И вот пришла пора снова с ним встретиться.

Вскоре после своей знаменитой победы, оправившись от контузии, капитан 2-го ранга Казарский принял под свое начало 44-пушечный фрегат «Поспешный» и успел еще принять участие в одной из последних операций Русско-турецкой войны 1828—1829 годов — взятии Месемврии. А вскоре после окончания войны Казарский назначается командиром линейного корабля «Тенедос». Командир линейного корабля — это уже категория капитана 1-го ранга!

В мае 1830 года Казарский участвует в торжествах по случаю поднятия на корабле «Меркурий» георгиевского флага и вымпела. Это знаменательное в жизни Черноморского флота событие состоялось утром 3 мая 1830 года, хотя вначале планировалось на март, но было перенесено по причине свирепствования на Черноморском побережье холеры. Церемония началась прибытием Главного командира Черноморского флота. Адмирал Грейг поднялся на борт брига «Меркурий» в сопровождении вице-адмирала Патаниоти, контр-адмиралов Скаловского, Кумани, Беллинсгаузена, командиров кораблей и судов эскадры, стоявших на Севастопольском рейде. Повинуясь команде, взял на плечо караул, взбежали по вантам и выстроились на реях матросы. Грохот пушек заглушил барабанную дробь и медь военного оркестра. Адмирал Грейг сказал прочувственную речь. На кормовом флагштоке и грот-мачте брига «Меркурий» затрепетали георгиевский флаг и георгиевский вымпел — символы доблести и славы русского флота. Затем был праздничный банкет для адмиралов и офицеров и двойная чарка матросам к обеду.

Впрочем, долго командовать «Тенедосом» Казарскому не пришлось. Флигель-адъютанта срочно вызывают в Петербург, где он предстал перед императором. Отныне его жизнь круто менялась раз и навсегда.

* * *

Было бы неправильным, рассказывая о Казарском, обойти тему его взаимоотношений с Пушкиным. Как это ни покажется странным, но эти взаимоотношения двух великих людей России еще практически никем не исследованы. А ведь их знание помогло бы нам более глубоко понять и нашего великого поэта, и героя-моряка. Если между этими двумя людьми с первой же встречи возникла взаимная симпатия, то это значит, что каждый из них увидел в другом родственную себе душу. Знакомство Казарского с Пущиным не было продолжительным, однако в душе обоих оно оставило большой след.