Неизвестные солдаты, кн.1, 2
Шрифт:
– Только на это я и надеюсь.
Игорь в Орле сел в теплушку вместе с бойцами. В штабном пассажирском вагоне, где ехали командиры, не побывал ни разу за весь день, все не мог выбрать времени. Расстояние до Брянска небольшое, но эшелон тащился очень медленно: то впереди пробка, то восстанавливают разбитый бомбами путь, то встречного поезда нужно ждать на разъезде.
Пели до хрипоты. Потом многие бойцы залезли на нары спать. Игорь, решив пообедать, достал из кармана кусок колбасы и сухарь с обтершимися краями. К Булгакову подсел красноармеец Егоркин. Вертя головой на длинной
– Товарищ младший политрук, с Конюшиным дело неважное.
– Конюшин? – вспомнил Игорь хмурого пожилого бойца. – Что с ним?
– Дома у него заваруха. Девчушка у него осталась, Матреной кличут. А женка померла позапрошлым летом. Он себе новую взял. Вдовую, муж на финской пропал. Думал – легче по хозяйству и дитю лучше. Взял да обжегся. Баба попалась с норовом, а Матрена ей вроде кость в глотке. Она еще и при хозяине руки к падчерице прикладывала. А намедни в Орел земляки приезжали, из нашего сельсовета. Ну и рассказали: бьет мачеха Матрену-то, из избы гонит. Та, бедолага, по добрым людям ночует. Ну мыслимое ли это дело? Конюшин теперь эту кобылу небось своими руками бы утопил, – загорячился Егоркин. – Вот уж вернемся с войны, мы этой суке подол на голову завяжем. На что я человек мирный, а и то после таких делов кнутом по ее жирному заду пройдусь. А того лучше – шомполами.
– Да, тяжелая история, – сказал Игорь. Воображение его живо рисовало заплаканную оборванную девочку и здоровую бабищу с сумасшедшими глазами, потную, красную, разъяренную. Он даже передернулся от негодования.
– Уж куда, как тяжелее! – Егоркин оглянулся и перешел на шепот: – Конюшин-то во сне плакал. Ей-ей, товарищ политрук, сам видел. Среди ночи поднялся по малой нужде, глянул на соседа, а он лежит с закрытыми глазами, стонет потихонечку, а на щеках слезы. Мне от такой картины аж не по себе сделалось.
– А ну, позови его сюда, – решил Игорь.
– В момент! – вскочил боец.
Подтянувшись на руках, прыгнул на верхние нары, исчез в дальнем углу. Через минуту оттуда вылез небритый красноармеец с сеном в волосах; брезентовый подсумок оттягивал ремень. Красноармеец остановился возле Игоря, хрипло кашлянул.
– Садитесь, Конюшин.
– Мы постоим.
– Сядь, – повторил Булгаков. Красноармеец опустился на пол. – Сколько лет твоей дочке?
Конюшин поднял на политрука опухшие, настороженные глаза.
– Двенадцатый пошел, а что?
– Хочешь, чтобы она жила в детском доме?
Красноармеец оторопело смотрел на Игоря, пытался сказать что-то, но будто проглатывал слова; только немо шевелил губами.
– Будет жить на всем готовом, – продолжал Булгаков. – Государство обует, оденет, станет кормить и учить. Да вы сами знаете, как в детских домах живут.
– Это где как.
– Во всяком случае девочке будет лучше, чем с мачехой.
– Лучше, – согласился Конюшин, и уже с надеждой, ловя взгляд Булгакова, спросил: – Думаете, это можно? Думаете, примут при живом отце-то?
– Дочь фронтовика – обязательно.
– Ну, а потом? Если, значит, выпадет такой случай – живым ворочусь. Отдадут ее мне?
– Вернетесь назад – возьмете. Вы какого района? Белевского?
– Белевского,
– В райком партии, – спокойно ответил Булгаков.
Пока Игорь карандашом набрасывал в блокноте черновик письма, Конюшин суетливо топтался вокруг, заглядывал через плечо, отталкивал локтем Егоркина и сердито шипел на него: «Не мешай!»
Потом полез на нары и вернулся с вещевым мешком. Торопливо достал со дна его узелок, развернул тряпицу, под ней – пропитанную жиром бумагу. Вынул небольшой, граммов на триста, кусок сала, покрытый крупной солью.
– Вот… Из дома. Берег, – виновато улыбался красноармеец, нарезая сало самодельным ножом. Положил на тряпицу два сухаря. – Вот, товарищ политрук… Отведайте, – и умолк, просительно глядя на Булгакова.
Игорь почувствовал: если не поест сейчас сала, обидит красноармейца и не поверит тот в него, в его желание помочь, вырастет меж ними стена, и будет он, политрук Булгаков, для бойца не товарищем, а чем-то вроде высокомерного благотворителя… Игорь сказал весело:
– А ну, попробуем домашнего. Давно кололи?
– По осени еще хряка подвалил.
– Вот бабушка у меня мастерица по всяким таким соленьям-вареньям. Иной раз даже в землю сало закапывает. А у вас так не делают?
– Чего нет, того нет, – быстро, оживившись, ответил Конюшин, с удовольствием глядя, как политрук жует крупно нарезанные куски. – Яблоки вот у нас антоновские осенью. Моченые. Приезжайте, всегда рады будем. От Одуева мы верст сорок всего…
– На велосипеде можно, – сказал Игорь.
– Товарищ политрук, а вы, это самое, печатку-то к письму приложите? – спросил неугомонный Егоркин.
– Обязательно. Отстукаем на машинке и сделаем по всем правилам.
– Чтобы документ был. – Егоркин сел на корточки и повернулся к Конюшину: – Хлопотал я за тебя, али нет? Салом-то угостишь, что ли, черт серый!
– Бери! Бери!
Поезд вдруг дернулся, взвизгнули тормоза. С верхних нар упал красноармеец, спросонок заорал дурным голосом. Разбуженные бойцы загомонили, ругались:
– Сапожник, пес его грызи, а не машинист.
– Акулька косая. Едет куда зря, ничего не видит.
– Вот ужо будет остановка, я ему в шею накостыляю!
Поезд замедлил ход. Игорь шире открыл дверь теплушки и, сняв пилотку, высунулся посмотреть. Впереди змеились, тускло блестя, стальные полосы рельс. Железнодорожная насыпь рассекала поля, убегая к дальним постройкам, над которыми восходили густые клубы дыма. Небо в том месте будто спустилось ниже. Тяжелое, свинцово-серое, оно придавило крыши домов.
Из-за поворота выполз встречный состав. Он еле-еле тащился. Паровоз тяжело и часто сопел, медленно крутя высокие колеса. Это был санитарный поезд – около десятка зеленых пассажирских вагонов с красными крестами на крышах и на бортах. Вагоны все были во вмятинах, покрыты грязью, на крышах лежали комья земли. Стекла выбиты, сквозь пустые проемы видны были белые простыни на койках, неподвижные фигуры раненых. Несколько раз промелькнули бледные женские лица.