Неизвестные солдаты кн.3, 4
Шрифт:
– Я всегда был и остаюсь сторонником этого метода, – кивнул Гудериан. Он чувствовал необыкновенный прилив бодрости. Его не столько интересовала сейчас суть разговора (он обдумает его потом), сколько сам факт. Шмундт не случайно вводит его в курс дела. Фюрер желает, чтобы Гудериан знал все. Фюрер держит его в резерве до поры до времени, может быть, до самого решающего момента. Сейчас руководящие посты в армии захватили противники Гудериана. Но долго ли они удержатся на этих постах?
– Дорогой генерал, фюрер слышал, что вы нездоровы. Он хочет сделать вам небольшой подарок, предоставить государственную дотацию
Гудериан склонил голову в знак благодарности.
– Знаете, Шмундт, вы всегда приносите мне добрые вести. Врачи запретили мне пить, но сегодня я нарушу их запрет и с радостью выпью за нашего фюрера. Я старый солдат и не умею выражать свои чувства. Но вам известно, чем я обязан фюреру! И мне хочется, чтобы он знал: всегда, при всех условиях я служил и буду служить ему. Только ему!
Простившись с полковником, Гудериан долго шагал по кабинету. Его мозг, дремавший несколько месяцев, работал сейчас с молниеносной быстротой. Возникали идеи, планы, и не последнее место среди них занимали мысли о том, как расправиться со своими противниками, особенно с фон Клюге. Да, колесо вертится! – повторял он свою любимую поговорку.
Маргарита, долго не решавшаяся войти к нему, застала его склонившимся над картой. Он не имел привычки говорить с женой о служебных делах, и поэтому она была удивлена, когда Гудериан, повернувшись к ней, произнес негромко:
– Я понял, чего хочет Шмундт. И я сказал ему то, что он хотел услышать. – Рука генерала легла на карту, почти закрыв пространство между Азовским и Каспийским морями. – Но я вовсе не убежден, что это правильно. Главное – Москва. И пусть ее не трогают без меня!
Произошло событие, редкостное в военной истории. Советские войска скрытно сосредоточивались в Изюм-Барвенковском выступе, чтобы начать отсюда наступление на Харьков. И в то же время немцы, не знавшие об этих планах, именно в район Изюм-Барвенково подтягивали десятки дивизий, намереваясь срезать выступ, а потом развернуть летнее наступление на восток и юго-восток. Два могучих кулака сжимались по обе стороны фронта. Немецкий кулак, занесенный для решающего стратегического удара, оказался сильнее.
Красная Армия не имела ни количественного, ни технического превосходства над противником. Немцы господствовали в воздухе. Однако Верховный Главнокомандующий все еще находился под впечатлением зимних побед. Он верил обещанию союзников открыть второй фронт. Да и как было не верить, если превосходно оснащенные войска США и Англии насчитывали к этому времени более шести миллионов человек!..
Наступление на Харьков, еще не начавшись, попало под угрозу срыва. В этой операции, наряду с другими, должна была принимать участие новая 48-я армия, сформированная под Касторной. Командующий армией генерал Самохин вылетел туда из Москвы, имея при себе оперативную директиву. Вылетел… и пропал. Напрасно ожидали его и день, и второй, и третий. Поиски Самохина не дали никаких результатов.
Через некоторое время радисты перехватили немецкую радиограмму, из которой стало понятно, что неопытный пилот потерял ориентировку и приземлился на оккупированной территории, возле Мценска. Генерал Самохин попал в плен. Важнейший документ оказался
Откладывать наступление было поздно, подготовка к нему зашла уже слишком далеко. Ставка изменила сроки, изменила направление ударов, перебросила в другой район 48-ю армию. Но это были частности. Немцы узнали главное место и цель наступления, от исхода которого зависело развитие дальнейших событий на южном крыле советско-германского фронта.
17 мая Виктор читал в газете набранное черным жирным шрифтом сообщение «В последний час». Читал с волнением. Наши войска, развивая наступление, продвинулись вперед на 20—60 километров, вышли к городу Мерефе южнее Харькова. Бои развернулись в тех местах, где ранило Виктора осенью. Теперь шагают там другие ребята, прыгают через заплывшие окопы, видят разбитые танки, машины.
Он радовался успеху не зная, что в то самое утро, когда газеты печатали сводку, немецкая ударная группа двинулась с юга вдоль Северского Донца, срезая Изюм-Барвенковский выступ, отсекая от тылов наступающие советские армии. Они еще рвались к Харькову, а немцы уже стягивали за их спиной мертвую петлю окружения.
Через двое суток Виктора поднял среди ночи старшина Вышкварцев.
– Что? Тревога будет? – спросил Дьяконский.
– Хуже, приятель. Или лучше. Отправляемся сейчас. Командиры уже на ногах. Иди в каптерку, шмутки разложим. А то такая спешка начнется, что не успеем.
У Виктора сразу пропал сон. Все! Конец муштровке, конец надоевшей баланде и каше-шрапнели! На фронте и трудней, и опасней, но там у тебя дело в руках, там себя человеком чувствуешь!
Из канцелярии появился младший лейтенант Треножкин. Лицо помятое, глаза навыкате, взгляд испуганный. Кинулся к старшему сержанту.
– Дьяконский, слышали?
– Да, комвзвод. Иду старшине помогать.
– Говорят, эшелон уже на станции!
– Вероятно… Может, нам сержантов поднять, чтобы собирались?
– Это вы сами… Мне бы домой забежать. Мама одна ведь…
– Не успеете… Сухой паек на взвод я получу. Его лучше здесь на руки выдать, чтобы с собой не таскать.
– Как хотите, – вздохнул Треножкин. – Я все-таки умыться схожу.
«Почему все-таки? – весело подумал Виктор. – Раз на фронт, то и умываться не надо?.. Ну, не ехидничай! – оборвал он себя. – Человек первый раз из родного города едет. И не на пикник…»
– Скорей, – поторопил его Вышкварцев, высунувшийся из каптерки.
Через час роты выстроились на плацу. Пасмурная ночь была теплой и влажной. Из темноты донесся тягучий голос командира батальона:
– Р-р-равняйсь! Смирна-а-а! Напра-во!
Недружно стукнули сотни каблуков.
– А-а-атставить, – пропел комбат. – Пла-а-хой поворот!
– Ну и шакал! Даже напоследок кусает, – шепнул Вышкварцев, и в голосе его Виктор уловил нотку восхищения.
– Напра-а-во!
Голова колонны темной слитной массой поплыла к открытым воротам. Виктор оглянулся. Без малейшего сожаления расставался он с этим унылым барачным городком. И только одно тревожило его. Перед майскими праздниками рассказал он всю свою подноготную парторгу. Потом дважды вызывали его в политотдел, пришлось писать объяснительную записку. И, наверно, все понапрасну. Уйдет он на передовую, а дело его положат в архив. Ну что же, ничего теперь не изменишь.