Неизвестные солдаты
Шрифт:
— Нет, — ответил Альфред. — Я не думаю. Я просто знаю, что ухищрения не помогут… Чего, собственно, бояться? — грузно опустился он на дощатый пол. — Не все ли равно — будет твоя жизнь продолжаться тридцать, триста или три тысячи лет? Ведь ты живешь только в настоящее мгновение и, умирая, утрачиваешь только настоящий миг. Нельзя отнять ни нашего прошлого, потому что его уже нет, ни нашего будущего, потому что мы его еще не имеем и не знаем, каким оно будет.
— Кредо самоубийцы, — раздраженно произнес Ступникер. — Сам придумал?
— Нет, кто-то из древних. По-моему, Марк Аврелий.
— Ежели
— Почему так думать, что это еврей? — снова загорячился Ступникер. — Всякий еврей любит жизнь и не хочет смерти раньше времени ни себе, ни другим.
— Я не спорю, — добродушно согласился артиллерист, накручивая портянку. — Умирать кому же охота? Я только говорю, что имя такое редкое…
Обстрел между тем отодвинулся в сторону. Снаряды рвались теперь в центре поселка. Можно было возвращаться на колокольню. Ступникер вытащил из кармана большие серебряные часы.
— Ермаков, сейчас шестнадцать, а к восемнадцати ноль-ноль тебя вызывают в политотдел.
— Зачем, не знаешь?
— Получать орден. Давай руку, я поздравляю тебя первым.
— Что же ты молчал до сих пор, лейтенант! Ни постричься, ни почиститься теперь не успею.
— А почему ты думаешь, что должен сиять, как ангел? Иди так, пусть там видят, какая жизнь на передовой.
— Ну, подвел ты меня, — сокрушенно качал головой Альфред. — Мы же целый час потеряли.
— Он еще недоволен! Может, лучше, чтобы ты бежал под огнем? Чтобы в тебя попал осколок и ты не получил свой орден? Вот сейчас спокойно, сейчас иди, я не держу. Откуда вы все взялись такие умные на мою голову? — кричал Ступникер вслед уходившему Ермакову.
В том месте, где шоссе из Ленинграда на Пушкин пересекает железную дорогу, в северном скате насыпи вырыты глубокие землянки. В них разместились командный пункт и политотдел дивизии. Хоть и близко отсюда до передовой, но жизнь тут была уже совсем другая: установившаяся, спокойная. Насыпь скрывала землянки от наблюдения противника, защищала от обстрела. Люди здесь были одеты по форме, все чистые, выбритые. Альфреду показалось, что попал он в глубокий тыл.
Его провели к начальнику политотдела. Полковой комиссар с красивым тонким лицом, почти совсем лысый, хотя и не старый с виду, принял его в кабинете, освещенном большой керосиновой лампой. Стены были оклеены обоями, на дощатом полу — пестрые дорожки. Стол и стулья завезены, вероятно, из какой-то школы. Даже два застекленных шкафа с книгами стояли здесь. Альфред недобрым словом помянул лейтенанта Ступникера — очень неловко чувствовал себя в этой обстановке, будто нарочно щеголял своей окопной запущенностью.
Начальник политотдела знал все подробности огневого налета на немецкий батальон. С интересом расспрашивал Альфреда о возможностях тяжелых минометов, пообещал прибавить боеприпасов. Потом поинтересовался, что делал Ермаков до войны. И когда узнал, что пришел Альфред из научно-исследовательского института, удивленно захмыкал и записал что-то в толстой общей тетради.
Дверь без стука открылась, быстро вошел генерал в длинной просторной гимнастерке и в теплых бурках — командир дивизии. Вопросительно глянул на Ермакова: кто такой? Альфред поднялся
Полковой комиссар, видя, как растерялся неуклюжий минометчик, поспешил вмешаться.
— Вот это и есть пресловутый Ермаков, — сказал он шутливо. — И, между прочим, аспирант, математик, без пяти минут ученый.
Однако генерал, человек вспыльчивый, к тому же любитель строя и выправки, был уже весь во власти гнева. У него в штабе — такое огородное пугало! Здоровый детина, обросший взлохмаченными патлами, красноармейская шинель вся в пятнах, измята, будто жевал ее теленок. Сапоги заляпаны. Стоит и мигает испуганно.
Только вчера генералу докладывали о безобразных фактах: были случаи, когда некоторые командиры на передовой снимали знаки различия, опасаясь попасть в плен. За такие вещи надлежало расстреливать. А у этого не то что знаков различия, даже петлиц нет на шинели.
— Вы кто? — ноздри генерала широко раздувались. — Рядовой? Сержант?
— Командир, — сказал Альфред. — Командир взвода.
— Кубики где?
— Простите, я не совсем понимаю…
— Звание? Ваше звание?
— Я не знаю. У меня нет звания.
— Товарищ комиссар, — рывком повернулся генерал к начальнику политотдела. — Это что, идиот? Или дезертир? Зачем он у вас?
— Это минометчик Ермаков, — негромко и спокойно сказал полковой комиссар. — Инициатор огневого налета… Вы распорядились вызвать его для вручения ордена. Человек пришел прямо из боя.
— Хм, инициатор, — скептически произнес генерал. — Что же вы молчите, почему не докладываете? Порядка не знаете, что ли?
— Я, понимаете, из ополченцев…
— Да, уж это сразу заметно, — проворчал генерал, остывая.
— А насчет звания мне ничего не известно.
— Вы ведь какие-нибудь курсы кончили? Приказ о назначении вам зачитывали?
— Нет, представьте себе. Не было приказа. Просто послали на фронт, и теперь тут все время…
— Вы один такой или еще есть?
— В дивизионе двенадцать человек было. А теперь осталось четверо…
— Хм. Ну, а денежный аттестат у вас имеется? Деньги-то вы как получаете?
— Мы не получаем, — сказал Альфред. — Какие могут быть на войне деньги? — искренне удивился он.
— Товарищ генерал, — снова вмешался начальник политотдела, — финансовая часть еще только производит оформление документов. Содержание будет выплачено людям полностью с момента зачисления в армию.
— Хм, порядки… — Генерал снял телефонную трубку: — Майора Ерохина. Ерохин? Через двадцать минут зайдете ко мне.
Бросил трубку на рычаг, сказал комиссару:
— Я с этого Ерохина шкуру спущу вместе с лакированными сапогами. Чтобы завтра выявил мне всех неаттестованных командиров и оформил. А вы о политработниках позаботьтесь… Хм! От людей невозможного требуем, наизнанку выворачиваем, а сами для них элементарного сделать не можем. Они нас к черту пошлют — и правы будут. Да, правы! — снова разгорячившись, стукнул он кулаком по столу. Воскликнул, как выругался: — Эх, человечки!