Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты
Шрифт:
— И наверняка бешено за вами ухаживает, а, госпожа Сневар?
— Конечно! А почему бы и нет? Одинокий, довольно интересный, совсем еще молодой… А я…
— А вы — ягодка, госпожа Сневар!
— Оставьте, пожалуйста. Давайте я вам лучше еще кофе налью…
— Благодарю вас. Вы ведь тоже, по-моему, одинокая?
— Вдова. Уже десятый год. Алек Сневар был старше меня на тридцать дет, я была еще девчонкой сопливой, мать моя здесь поварихой служила, а он уже был взрослым человеком, подпольщиков скрывал во время оккупации…
— Ого! Героическая личность был ваш покойный муж!
— О,
— В некотором смысле. Тоже вдовец, но у меня двое детей. Сын и дочка. Сын уже колледж кончил…
— В столице, наверное?
— Нет, он со мной, в Мюре… Ну, спасибо большое, госпожа Сневар. Пойду взгляну, как там идет бильярдная баталия…
— Конечно, господин Глебски…
Госпожа Сневар принимается прибирать со стола, а Глебски проходит в бильярдную.
В бильярдной полно народу. Красный и взъерошенный Симонэ жадно пьет содовую. Румяный викинг Олаф, добродушно улыбаясь, собирает на бильярдном столе шары в треугольник. На подоконнике, болтая тощими в джинсах ногами восседает Брюн в стальной немецкой каске на голове. Рядом с нею, прислонившись к стене, изогнутой жердью торчит дю Барнстокр с рюмкой в руке. Поодаль от остальных в широком кресле располагается, широко раздвинув колени, старый Мозес — его великолепная трость прислонена сбоку к подлокотнику, сигара, сдвинутая в угол рта, усиленно дымит.
— Ага! — восклицает Симонэ при виде инспектора. — Явились, господин Глебски! Где вы пропадали? Как там мой костюм?
— Сохнет, — отзывается Глебски и, пройдя через бильярдную, усаживается в кресло у окна, где сидит Брюн.
— Значит, костюм пропал, — заключает Симонэ. — Кстати господа, вы знаете анекдот про лыжника, который сел на кактус?
— Трепло! — изрекает Брюн.
— Оставьте, господин Симонэ! — блеет дю Барнстокр. — За короткое время нашего знакомства вы не рассказали ни одного приличного анекдота. А при этом юном существе…
Симонэ разражается рыдающим хохотом, ставит стакан на край стола и берет кий.
— Ладно, молчу, — говорит он. — Вы подождите минутку, Глебски, я сейчас быстренько управлюсь с этим вот любителем, и тогда я возьмусь за вас,
— Это будет не так скоро, — возражает Олаф, внимательно рассматривая наклейку на своем кие. — Я теперь очень точно понял, как играют в эту игру.
— Продул без единого шара восемь партий и еще на что-то надеется! — восклицает Симонэ. — Молитесь, Олаф! Сейчас я сделаю их вас бифштекс!
Олаф подходит к столу и берет кий наизготовку.
— Бифштекс — это еда, — бесстрастно заявляет он.
— Вот я и сделаю из вас еду! Олаф поворачивает к нему голову, спрашивает озадаченно:
— Зачем? — Чтобы съесть! — гаркает Симонэ. — Сожрать с потрохами!
— Но ужин еще через два часа, — неуверенно произносит Олаф.
Глебски мельком замечает, как Мозес берет свою трость и кладет дряблую жирную ладонь на набалдашник.
— Все-таки Олаф этот — поразительный идиот, — досадливо говорит Брюн вполголоса. —
— О чем, дитя мое? — осведомляется дю Барнстокр.
— О мазях для лыж…
— Бедное дитя!
— Да уж, с вами и то интереснее, господин Брл… Барн… дю…
— Дю Барнстокр.
Олаф тщательно прицеливается кием и вдруг с треском забивает шар в лузу через все поле.
— Здорово! — громко провозглашает Брюн и сдвигает шлем на затылок.
Симонэ вытаращивает глаза.
— И вам не стоит портить аппетит бифштексами, Симон, произносит Олаф, прицеливается и забивает еще один шар. — И вы вообще надавали здесь весьма много опрометчивых обещаний, Симон… — Еще один шар. — Вы не можете сделать из меня зайца… — Еще шар. — Вы не можете разукрасить меня, как бог черепаху… — Еще шар. Симонэ хватается за голову. — Бог вообще не красил черепах, они серые…
Он неторопливо идет вокруг стола и, не переставая говорить, забивает шар за шаром — тихие, аккуратные шары, и шары, стремительные, как выстрел, и шары, влетающие в лузы по каким-то фантастическим траекториям. И с каждым новым шаром лицо Симонэ все больше вытягивается, на треугольном личике Брюн все явственней проявляется злорадная усмешка, а жирная дряблая ладонь Мозеса все плотнее надавливает на набалдашник трости.
Ужин подходит к концу. За овальным столом собрались все, кроме Хинкуса. Госпожа Сневар сидит во главе стола между Мозесом и Симонэ, напротив нее, между Олафом и дю Банрстокром сидит Брюн (уже без шлема, но по-прежнему в огромных непроницаемых очках). Посередине, между Симонэ и Олафом, сидит Глебски, а место напротив него, хотя там поставлен прибор, пустует. Все веселы или, по крайней мере, оживлены, только Мозес жует в некоей мрачной рассеянности.
— Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город… — произносит Симонэ.
— Пощадите, господин Симонэ! — блеет дю Барнстокр.
— Чего там, пускай рассказывает, — вступается Брюн. — Валяйте, физик…
— Ну, останавливается он в гостинице, — продолжает Симонэ с энтузиазмом, — и велит позвать хозяина. А надо вам сказать, что у хозяина этого… — Симонэ вдруг замолкает и оглядывается. — Впрочем, пардон, — произносит он. — Я опять совершенно упустил из виду… Такие анекдоты в присутствии прекрасных дам… — Он кланяется госпоже Сневар, та смеется. — А также в присутствии дев… э-э… вообще юношества… — Он смотрит на Брюн. — Как-то… э-э…
— А, дурацкий анекдот! — говорит Брюн с пренебрежением. — «Все прекрасно, но не делится пополам…» Этот, что ли?
— Именно, дитя мое! — восклицает Симонэ и разражается хохотом. — Смешно, не правда ли?
— Старо и глупо, — решительно говорит Брюн.
— Делится пополам? — добродушно осведомляется Олаф.
— Не делится! — сердито поправляет Брюн.
— Ага, не делится… — озадаченно произносит Олаф. — А что именно не делится?
Брюн, разъярившись окончательно, раскрывает было рот для ответа, но дю Барнстокр делает неуловимое движение, и во рту Брюн оказывается румяное яблоко, от которого Брюн тут же сочно откусывает.