Неизвестный Шекспир. Кто, если не он

Брандес Георг

…Фантазия моя Рисует мне одно лицо — Бертрама. Погибла я: с Бертрамом улетит Вся жизнь моя. Ах, точно то же было б Когда бы я влюбилася в звезду, Блестящую на небе, и мечтала О браке с ней. Да, так же высоко Он надо мной стоит Сияньем ярким Его лучей могу издалека Я греть себя, но в сферу их проникнуть Мне не дано. И так моя любовь Терзается своим же честолюбьем. Когда ко льву пылает страстью лань, Исход ей — смерть. Как сладостно и вместе Мучительно мне было целый день Быть рядом

с ним, сидеть и эти брови Высокие, и соколиный взгляд, И шелк кудрей чертить себе на сердце Том сердце — ах! что каждую черту Прекрасного лица воспринимало; Так хорошо. Теперь уехал он И след его боготвореньем Я освящу.

Если вы сравните стиль этого монолога с некоторыми рифмованными репликами Елены, изобилующими словами и антитезами в эвфуэстическом духе, то вы сразу почувствуете различие и поймете, какой длинный путь прошел Шекспир с того времени, когда писал этим юношеским стилем. Здесь нет претензий на блеск и остроумие. Здесь говорит сердце, любящее просто и глубоко.

В целом пьеса не принадлежала, по-видимому, к любимым произведениям Шекспира. Сохранив такие подробности сюжета, которые делали хороший исход невозможным, он всю свою творческую силу устремил на характеристику Елены.

Вот как она признается матери в своей любви к Бертраму (I, 3):

…Графиня, не сердитесь Ведь этою любовью я вреда Не приношу тому, кого люблю я. Ни разу он не видел от меня Искательства и притязаний дерзких. Его женой хотела бы я стать Не ранее, как заслуживши это А как могу я это заслужить, Решительно не знаю. Знаю только, Что я люблю бесплодно, что борюсь С надеждою напрасно — и однако Все лью и лью я в это решето Дырявое обильнейшие реки Моей любви, не истощая их. Подобно старому фанатику-индийцу Боготворю я солнце, а оно На своего поклонника взирает, Но ничего не ведает о нем.

Многое в ее характере напоминает прелесть, сосредоточенность и безграничную преданность созданной несколько позже Имоджены. Когда Бертрам уезжает в поход, чтобы не жить с ней и не признавать ее женой, она восклицает (III, 2:

…Ужели Я выгнала из родины тебя И нежные твои подвергла члены Случайностям безжалостной войны? Ужели я тебе велела кинуть Веселый двор, где ты сносил стрельбу Прекрасных глаз — чтоб сделаться мишенью Дымящихся мушкетов? О, молю Вас, вестники свинцовые, на крыльях Убийственных летящие в огне Не трогайте его! Пронзайте воздух, Что с песенкой встречает ваш удар, Но моего владыки не касайтесь.

В этих словах дышит такая искренность и такая страстность, которых мы не найдем в более ранних его комедиях. Читая эти стихи, вы соглашаетесь невольно с Кольриджем, который назвал Елену самым милым и привлекательным из женских характеров, созданных Шекспиром.

Жаль только, что эта глубокая страсть вызвана в душе Елены таким недостойным предметом. Так как Шекспир не наделил юного, мало рыцарственного Бертрама никакими положительными качествами, то интерес к пьесе быстро охлаждается. Видно, что поэт отделывает с любовью только некоторые части пьесы.

Конечно, Бертрам имеет полное право отказаться от жены, которую король ему навязывает, чтобы сдержать свое обещание. Однако более темный мотив заслоняет собою только что упомянутое решение — сословный предрассудок. Бертрам смотрит на Елену свысока, потому что она не такого знатного происхождения, как он, хотя король, и придворные, и даже мать героя всецело признают ее достойной его. Но в характере Бертрама есть далеко не рыцарские, даже прямо низкие черты, которые гораздо больше унижают его в глазах зрителя. Он приказывает, например, через Пароля Елене придумать какой-нибудь предлог, который объяснил бы королю его внезапный отъезд. Он намерен покинуть Елену навсегда, хотя уверяет ее, что вернется через два дня. Он лжет. А его готовность жениться на дочери Лафе, когда получается известие о мнимой смерти

Елены, является довольно неправдоподобным прологом к окончательному примирению парочки в конце пьесы. Это напоминает — в высшей степени невыгодным образом — аналогичную черту в комедии «Много шума из ничего». Но самый гнусный поступок с его стороны тот, что он накануне своего примирения с Еленой немилосердно лжет перед той итальянской девушкой, за которой ухаживал в Тоскане (это, кроме того, явная драматургическая ошибка). Подобно тому, как Шекспир придумал характер графини, чтобы устранить из своей пьесы все, напоминавшее роман с приключениями, и чтобы выставить нагляднее достоинства Елены — материнским отношением к ней матери Бертрама, так точно он присоединил фигуру Пароля, чтобы снять часть вины с головы Бертрама. Шекспир хотел дать понять, что герой находится под влиянием этого старого шута, отъявленного лгуна и труса (как его характеризует Елена), который играет в пьесе роль его злого демона.

Надо полагать, что в первой редакции «Вознагражденных усилий любви» Пароль исполнял роль забавной, комической персоны, был как бы робким эскизом Фальстафа. Однако рядом с последним он производит впечатление лишь слабой копии. Конечно, в этом не виноват поэт. Он был теперь слишком серьезен. Нравственное миросозерцание не позволяло ему больше увлекаться, как прежде, чисто комическими явлениями жизни. Пароль обладает всеми пороками Фальстафа и ни единой искрой его гениальности. Он не вызывает поэтому искреннего смеха. Поэт то и дело указывает на то нравоучение, которое мы должны вывести из его порочной жизни и позорною наказания. Когда Пароль дает с закрытыми глазами свои показания, обнаруживая при этом всю подлость своей натуры, один из придворных восклицает (IV, 3): «Теперь уж я никогда не буду верить человеку только ради того, что он держит в блестящей чистоте свой меч, и не буду думать, что в нем соединены все достоинства только потому, что он щегольски носит свое платье!» Так точно сам Пароль, потерявший свое обычное нахальство, восклицает:

…Если бы Я был гордец, все сердце у меня Разбилось бы. Теперь уж капитаном Не буду я; но стану пить и есть, И почивать так сладко и свободно, Как капитан. Мое простое я Мне даст чем жить. Кто ясно понимает, Что он хвастун — такого же конца Пусть ждет одна всегда развязка с хвастунами: В конце концов они являются ослами.

И другая комическая фигура пьесы, шут, не отличается при всем своем остроумии прежней, брызжущей через край веселостью ранних комедий. Иногда он выражается, правда, в юношески необузданном стиле первых комедий (мы говорили об этих местах по поводу первоначальной редакции), но как доморощенный юморист, он не выдерживает сравнения ни с живущим на свежем воздухе шутом Оселком, ни с придворным дураком в «Двенадцатой ночи», отличающимся музыкальными наклонностями.

Одно место в пьесе «Конец — делу венец» производило на меня всегда впечатление личной исповеди. Оно было, вероятно, включено во время переработки. Король говорит здесь о покойном отце Бертрама и приводит его собственные слова (I, 2):

Он говорил «Я умереть желаю!» В таких словах грусть тихая его Высказываться часто начинала, Когда мы с ним прощались, проведя Веселый час, — «я умереть желаю, Когда в огне моем не станет масла, Чтоб не служить для молодых умов Насмешкою. Ведь в гордом легкомыслии Они на все не новое глядят С презрением; все мысли их к тому Направлены, чтоб сочинять наряды, А твердость их быстрее всяких мод Меняется». — Такие он желанья Высказывал и, вслед за ним идя, Того же я желаю.

Один из придворных возражает королю на эту пессимистическую тираду:

…Вы, государь, любимы, И даже тот, кто меньше всех других Привязан к вам, скорей, чем все другие, Почувствует разлуку с вами.

На это король отвечает следующей скромной и вместе с тем гордой фразой:

Я вижу сам, что место занимаю, Не более.

Так может говорить только человек, уже находящийся в зрелом возрасте и испытавший не раз критику этой молодежи, нетерпеливо спешащей занять его место.