Неизвестный солдат
Шрифт:
– Есть у тебя оружие в кармане? Винтовка? Вот такая винтовка?
– Не спрашивай, это надо проверить. – Лехто стал шарить у пленного в карманах и достал у него из-за пазухи лимонку.
– Эге, старик! На что это тебе?
– Еще, чего доброго, взорвал бы нас вместе с собой.
– Этот не из таких, по нему видно, – сказал Коскела. – На подобные трюки решаются люди совсем другого сорта. Разумеется, у него могут быть гранаты, ведь у нас же они есть.
– Куда его?
– Наверное, надо доставить на командный пункт, – сказал Коскела и вопросительно оглядел своих солдат. – Кто пойдет?
– Я, – сказал Лехто. – Пошли… вон туда.
Он
– Что он сделал?
– Умер.
Губы Лехто были сжаты в узкую полоску.
– Он пытался бежать?
– Да.
Коскела искоса поглядел на Лехто и сказал не то чтобы неодобрительно, а как-то уклончиво:
– В этом не было необходимости. Он был не того сорта человек.
– Пусть их черт сортирует. – Лехто улыбнулся своей колючей улыбкой, той самой, которая всегда была им так неприятна.
– Ты застрелил его со спины. Он вовсе не пытался бежать.
Хиетанен был возмущен. Его потряс тот отчаянный предсмертный вопль. Он был впечатлительнее других, и просительная улыбка пленного тронула его. Русский был для него прежде всего человеком, а не существом, превращенным в некое абстрактное понятие для того, чтобы его можно было убить без зазрения совести. Лехто вспылил и ответил резко:
– Да, со спины. Лучше со спины, чем спереди. Так легче. Ну, начинай причитать по нему, кретин. Прочти по нем «Отче наш».
Риитаоя, дрожа, отвернулся. Он не мог видеть труп с двумя пулевыми отверстиями на лопатках. Хиетанен повернулся спиной к Лехто и сказал:
– По мне, так все равно. Стреляй, стреляй. Я не военный судья! Но этот бедняга так боялся!
– Ну, не будем же мы причитать по нему, – сказал Сало с наигранным мужеством.
– Было бы из-за чего поднимать шум. – Лахтинен чуточку презрительно посмотрел на остальных. – Человек дергает за спусковой шнур, и другого за десяток километров поражает снарядным осколком, и он ничего не может тут поделать. Что же нам теперь, джентльменствовать? Не стреляйте в безоружного! Это господа пытаются окружить убийство ореолом благородства. Война же сама по себе безумие, и не будем делать это безумие еще более бессмысленным разными там правилами учтивости.
– Ну ладно… Пошли обратно.
Они впервые слышали в голосе Коскелы нотки раздражения и недовольства. Он и шел теперь быстрее обычного. Некоторые полагали, что причиной тому Лехто, другие относили это за счет Лахтинена. На самом деле это касалось их всех. Этот случай и последовавший за ним спор пробудили в Коскеле чувства, которые, мнилось ему, были погребены в снегах Зимней войны. Он стремился тогда позабыть про смерть – свою и чужую, чтобы обрести душевный покой. Этим покоем он дорожил и был теперь зол оттого, что его снова отняли у него. Как ни огрубел он, все же в глубине души считал войну величайшим безумием. Да, Коскела воевал, причем лучше многих других, но всякий мерзкий поступок или похвальба убийством пробуждали в нем обвинителя. Он старался делать свое дело,
Подавленное настроение все же владело ими еще некоторое время. Лехто был мрачен и, если кто-нибудь случайно встречался с ним глазами, отвечал упрямым взглядом. Он сам отправился сменить часового, который из-за инцидента простоял на посту больше положенного. Хотя по лесу время от времени пролетали пули, Лехто стоял за пулеметом, выпрямившись, куря махорочную цигарку длинными частыми затяжками. Карилуото приказал ему уйти в укрытие, но он лишь скривил губы в презрительной и жесткой усмешке.
Рахикайнен и Сихвонен вернулись с поста.
– А вы тем часом съели свой неприкосновенный запас?
– Съешь и ты свой.
– Я разговелся еще тогда, когда мы подошли к границе.
– Можно было догадаться.
– Ну так и чего же ты не догадался? Вы убили руса?
– Не он первый.
– Да я и не думал их считать, приятель. Болтаю просто так, чтобы согреться.
– А он так боялся, – еще раз проговорил Хиетанен.
Страх пленного был для него как бы мерой человечности, с которой к нему следовало подойти. Иными словами: мерой сострадания, которое пленный, естественно, пробуждал. Таково было то инстинктивное чувство, которое испытывал Хиетанен.
– Они всегда боятся, что их расстреляют, если они сдадутся, – сказал Сало.
– Ну и что? Разве его не расстреляли? Он боялся не напрасно, – как бы невзначай заметил Рахикайнен, выкапывая сахар из своего противогаза. – Ваш сахар пропал. А я придумал хранилище, где он остается сухим.
Кое-кто рассмеялся над его словами, комизм которых постепенно доходил до них. Простота Сало была общеизвестна; он доверчивее всех проглатывал то, чем пичкала солдат официальная пропаганда. Однако в данном случае ситуация казалась особенно забавной. Сало и сам заметил это и начал оправдываться:
– Но ведь ему все-таки не выкололи глаза, не вырезали язык. И ведь Лехто сказал, что он хотел убежать. По законам военного времени в этом случае можно стрелять.
В этот момент они услышали, как часовой крикнул им:
– Пехота снимается. Трогаемся и мы!
– Сматываем удочки!
– сказал Коскела, отправляясь в путь.
Солдаты последовали за ним, новые впечатления начали наслаиваться на старые, отодвигая их в никуда. Люди получили еще одну прививку против человечности.
Дождевые облака рассеивались. Солнце проглянуло сквозь их седеющие клочья, и серое утро засветилось, согретое его лучами. Мокрый лес засверкал, и идти стало приятнее, хотя от высокой травы брюки намокали до колен. Когда солнце начало пригревать, одежда солдат просохла, и чудесное свежее летнее утро рассеяло настроение тяжелой дождливой ночи.
Время от времени хлопал выстрел, впереди слышался шум мотора.
– Подходим к дороге, ребята.
– Руки ве-ер, ити сута-а! Ити сута-а!