Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)

Уральский Марк Леонович

— Вы этим окажете большую услугу и своей родине и Германии!

Я был застигнут врасплох и мне ничего другого не оставалось, как обещать сенатору посредничество — не предрешая его исхода.

Когда Витте вернулся к столу, он поведал И.М. Троцкому, что из своего телефонного разговора с женой он вынес ощущение: «в Париже чувствуется напряженность и назревание тревоги <...> вследствие обостряющихся отношений между Австро-Венгрией и Сербией». Воспользовавшись удобным моментом, Троцкий после тирады Витте о том, что ему «не по душе балканские события, грозящие вовлечь Россию в конфликт с бряцателями оружия в Вене, Берлине и Петербурге», сообщил о просьбе Хайнекена:

Он

заметно насторожился, внимательно, прислушиваясь к моим словам. Особенно <за>интересовала его личность сенатора Хайнекена — <...> политического деятеля и пароходного магната, с чьим мнением Вильгельм Второй серьезно считался <...>, польз<уясь его> услугами в особенно деликатных случаях, когда деловой человек скорее способен достичь положительных результатов, нежели профессиональный дипломат.

— Что ж, готов принять этого немца. Не пойму только, чем смогу быть ему полезным? Жду его завтра к трем часам пополудни в моем салоне. Желательно и ваше присутствие при нашей беседе...

<...> Радости сенатора Хайнекена не было предела, когда он услышал о готовности С.Ю. Витте принять его. Он горячо пожимал мне руку, заверяя в решимости реваншироваться при первом подходящем случае. Грешно было бы скрывать: свое обещание сенатор честно сдержал! В первый раз, вскоре после вспыхнувшей войны, когда меня арестовали по обвинению в военном шпионаже, он помчался из Бремена в Берлин, чтобы свидетельствовать перед властями мою лояльность и выручать меня. Не забыл сенатор Хайнекен оказанной ему услуги и в послевоенные годы. Ему я обязан был честью быть представленным президенту Гинденбургу во время банкета, данного бременским сенатором во время спуска парохода «Бремен».

<...>Ровно в три часа пополудни мы стучались в двери салона графа Витте. Сергей Юльевич наперекор этикету и, презирая формальности, встал навстречу гостю с протянутой рукой. Беседа на французском языке завязалась быстро и непринужденно, тем более, что у обоих оказались в Берлине общие знакомые. <...> Улучшив удобный момент, я попросил разрешения удалиться. Граф Витте не сделал не малейшей попытки меня удержать. С сенатором Хайнекеном мы условились встретиться позже в парке.

Добрых два часа пришлось его ждать. О чем посланец кайзера беседовал с графом Витте, он не обмолвился ни словом. С лицом, пылающим от восхищения, сенатор буквально захлебывался словами, не скрывая восхищения от знакомства с портсмутским героем.

— Теперь я понимаю. Почему Россия, проиграв войну с Японией, выиграла мир... Граф Витте — гениальный государственный деятель. <...> Наши Бетман-Гольвег и фон Ягов ему и до плеча не доросли. Переоценивают у нас и таланты австрийских руководителей внешней политики <...>.

Сказавшись очень занятым и поблагодарив вторично за знакомство с Сергеем Юльевичем, сенатор Хайнекен поспешно удалился⁷¹. <...>

И Витте остался доволен новым знакомством:

— Умный немец, этот Хайнекен. И вообразите, он также считает, что если, храни Бог, разразится война, то она окончится порабощением Америкою Европы...

Какие политические последствия имело свидание Хайнекена с Витте мне неизвестно. <...> Хайнекен стремительно оставил Зальцшлирф и умчался в Берлин.

Вслед за ним уехал и я. мой отъезд совпал с роковым днем, когда в германской печати появился первый смутный слух о предстоящем австрийском ультиматуме Сербии. Прощаясь с С.Ю. Витте, я сообщил ему это известие. Он как-то грустно улыбнулся, прошелся грузными шагами по своей огромной веранде и тихо сказал:

— Ничего, авось, еще образуется.

Витте

ошибся. Его оптимизм не оправдался. Ничего больше не «образовалось». Факел войны уже незримо зажегся над обезумевшей Европой.

Следует отметить, что общий тон высказываний И.М. Троцкого о Витте и рисуемый им портрет этого поли-тического деятеля носят подчеркнуто уважительный и даже пафосный характер, что вызывает у читателя законное удивление.

Ведь Витте был монархист, искренний защитник режима, который социалист И.М. Троцкий презирал и считал анахронизмом, мешающим продвижению России в сторону либеральной демократии. Кроме того, в воспоминаниях современников о личности графа сохранились самые противоречивые и часто резко негативные отзывы, которых хорошо информированный журналист не мог не знать.

В этом смысле показательна обобщающая характеристика, данная этому без сомнения выдающемуся государственному мужу историком Евгением Тарле:

Основная черта Витте, конечно, — жажда и, можно сказать, пафос деятельности. Он не честолюбец, а властолюбец. Не мнение о нем людей было ему важно, а власть над ними была ему дорога. Не слова, не речи, не статьи, а дела, дела и дела — вот единственное, что важно. Сказать или написать можно, если нужно, все, что заблагорассудится, лишь бы расчистить перед собой поле, устранить препятствия и препятствующих и начать строить, создавать, переменять, вообще действовать. Один уже покойный публицист <...> когда-то выразился так: «Витте не лгун, Витте — отец лжи». До такой степени это свойство казалось ему неразрывно сросшимся с душой графа Витте. Но это свойство происходило именно от полного презрения к словам. Сказать ложь или сказать правду — это решительно все равно, лишь бы дело было сделано, лишь бы царь согласился на водочную монополию, лишь бы Клемансо разрешил заем, лишь бы Комура уехал из Портсмута с разбитыми горшками, лишь бы вовремя одурачить еврейских (а также христианских) банкиров, лишь бы Вильгельм два месяца подряд верил, что Витте будет его поддерживать в бьоркской программе. Это ничего, что на третий месяц Вильгельм поймет, как его провели: дело будет сделано. Слова, высказываемые «истины» — все это само по себе ни малейшей ценности не имеет. Точно так же не имеют ни малейшей самостоятельной ценности и люди. Хорош тот, кто помогает графу

Витте; худ тот, кто мешает или вредит графу Витте; безразличен (как муха) тот, кто не нужен графу Витте. Читая три тома его воспоминаний, мы постоянно наталкиваемся на беззаветно воcторженные суммарные характеристики разных встреч графа на его жизненном пути: «чуднейший человек! благороднейший человек! чистейшая личность! честнейший человек!» и т.д. И всегда в превосходной степени. Это происходит вовсе не потому, чтобы Витте можно было так легко очаровать — просто ему некогда с ними всеми возиться и еще тратить мысль и время на анализ натуры того или иного человека, подвернувшегося графу под руку. Ты чего хочешь? Помочь мне? Значит, чудеснейший и идеальнейший, хоть бы ты был даже великим князем Сергеем Александровичем или Рачковским. Ты намерен мешать мне? Значит, негодяй, вор, тупица, ничтожество⁷².

Итак, «Витте ошибся» и 15 июня 1914 г. разразилась Первая мировая война, к которой русские, всегда надеющиеся на «авось, обойдется», были подготовлены меньше, чем кто-либо из их союзников по Антанте. Состояние инфантильного благодушия и безразличия к тревогам мира сего, в котором пребывали русские, находившиеся на тот момент в Германии, И.М. Троцкий воссоздает в статье «В Берлине в дни объявления войны». Он начинает ее с подробного описания того «жуткого» послеполуденного воскресенья, когда