Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...
Шрифт:
Повели меня через двое ворот, ввели в дворик, где — я как сейчас помню — ошалело и весело кричали воробьи на мелких кустарниках, а по асфальтовым дорожкам ходили высокие парни в серых комбинезонах с наганами; как сейчас помню — не ТТ, а именно наганы в кобурах.
Это были шоферы «черных воронов». Я шел вдоль этих кустарничков мимо двух- или трехэтажного здания — сейчас точно не помню — Пугачевской башни. Шедшие со мной двое людей с трудом, навалясь на дверь, на которой висел отомкнутый пудовый замок — знай тюрьму сразу! —
И сразу стало холодно... Меня потряс ослепительный кафельный пол и молоденькие лейтенантики, которые ходили вдоль камер и заглядывали в глазки. А потом меня свели налево. Там кафель кончился и начался паркет. Меня привели к кабинету, открыли дверь и подтолкнули туда.
Я остановился на пороге и увидел в полутьме — шторы были задернуты — за столом седого полковника с колючей щеточкой усов, и, кажется, он был в пенсне а ля Берия. Рядом с ним был большой приемник, и я, как сейчас, помню большой зеленый глаз его, как будто кошачий, остановившийся. Я долго стоял, и полковник не обращал на меня внимания. Потом я кашлянул.
Он сказал:
— Подойдите к столу.
Я подошел к столу. Тогда он поднял глаза и сказал мне:
— Ну вот что. И это ваше заявление мы рассмотрели. Ваш отец — враг. Запомните это раз и навсегда и перестаньте отрывать наших людей вашими клеветническими письмами. Иначе... — он постучал пальцем по стеклу.
И стало мне вдруг так все ясно, так отчужденно безразлично ясно, что я вроде даже засмеялся.
Спросил:
— Можно идти? Полковник повертел мой пропуск, долго не отвечал, а потом сказал:
— Так зарубите это себе на носу. Идите пока что...
И я ушел.
Кстати, не надо было бы Никите Сергеевичу говорить в своем докладе на встрече с писателями о том, что Берия и Маленков были за ликвидацию ГДР. Два эти негодяя сразу же будут окружены ореолом фашиствующей антисемитской мразью в ФРГ. Это точно.
Как неумные люди, направленные на работу в Министерство культуры, могут мешать нашему общему делу, свидетельствует один пример.
Несколько дней тому назад в Министерстве культуры федерации то ли заместитель начальника, то ли начальник отдела театров Елисеев или Евсеев, выступая где-то на встрече с писателями-драматургами — с узким кругом писателей-драматургов, так правильнее, — сказал:
— Ну вот что. К чертовой матери вашу демократию — репертком вводим!
За такие высказывания, по-моему, надо отстранять от работы и выгонять из партии. Это же надругательство над Лениным, который писал, что любая самая демократичная буржуазная демократия в миллион раз менее демократична нашей пролетарской
При случае я об этом наверняка буду говорить, и говорить очень серьезно. Получается сейчас довольно любопытная и неприятная картина. Покритиковали ряд писателей и художников. Покритиковали того же Васю Аксенова — но это не мешает ЦК отправлять его сейчас в Аргентину.
А мышата — среднее звено, чиновники около литературы, около кино, около театра уже начинают перестраховку, начинаются запреты на фильмы, связанные с культом личности, начинаются гонения на спектакли, в какой-то мере связанные с культом личности.
Если бы шло гонение против плохой литературы — я за это двумя руками, но гонение идет против тем, а не против качества. И гонение это никем не санкционировано. Наоборот, хотят бежать как псы — впереди прогресса. Хотят выслуживаться.
А ведь сами же потом, в беседе за рюмкой водки, будут говорить нам, писателям:
«Вот, ничего нельзя поделать — такая установка, момент не тот. Давай, старик, подождем, — и будут при этом скорбно вздыхать и указывать глазами на потолок: мол, указание сверху». А не было такого указания! Страшное это явление! Подлое и страшное!
Кстати, такой вот человечек, который рядится в тогу панибратствующего товарища писателя, может быть прекрасной темой для трагикомедии. Прекрасная зловещая тема — об этом стоит подумать…
15 марта 1963 года
Лето 1962 года. Живу в Коктебеле. Вкалываю с утра до ночи свои «...При исполнении служебных обязанностей». Пишется радостно и здорово. По вечерам встречаемся с «капеллой» — Женя Малинин, Игорь Безродный и Валька Тур. Забавное явление — Туренок. Это не просто человечек, не просто поэт; это очень большое и серьезное явление в советской литературе.
Познакомился я с ним забавно. Месяца за два перед Коктебелем и за день до моего вылета на Северный полюс я был по делам своей пьесы — первой пьесы — «Правда за девять рублей поштучно», которую я написал просто-таки по приказанию Васи Ливанова, — так вот, когда я был у Тура, Петр Львович мне говорил о своем сыне Вальке.
Я уже слыхал о нем и от других людей, что это — талантливый мальчуган.
В моем представлении он рисовался эдаким вундеркиндом — Аидом — худым, с впалой грудью и чтобы обязательно с очками.
Так вот в Коктебеле, кажется на третий или на четвертый день после моего приезда, когда я плыл рано утром (а я там купался только рано утром, потом завтракал и работал до обеда и после обеда), рядом со мной я увидел лодку, а в лодке я увидал блистательно сложенного атлета с белобры- сым лицом арийского убийцы и с вздернутым носом а ля Павел I.