Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов
Шрифт:
Вот как описывает Пригов это неразличение, характерным образом вписывающееся в неразличение пространств и атрофию имен:
Мы шли в те никак не названные края. Вернее, их изредка при нас именовали Никитскими воротами или Никитским бульваром. Но кто мог с достоверностью подтвердить, проверить, опровергнуть истинность или ложность этих имен? Мы шли, я с удивлением осторожно исподлобья разглядывал незнакомые мне лица. Вроде бы все как у нас. Местные обитатели внешне весьма походили на наших соседей. Но внутренним чутьем я сразу определял их чуждость. <…> Что-то пустотное чувствовалось за ловко скроенной человекоподобной оболочкой (ЖВМ, с. 31).
Неразличение генерируется утратой различительной способности имен. Никитский бульвар и Никитские ворота перестают 212 быть функциональными топонимами и начинают обозначать «неместо» (как у Пригова не различаются Москва и Ленинград). Они теперь в равной мере приложимы
Пригов замечает:
Таким образом можно воспроизвести огромное количество человеческих, вернее, уже и нечеловеческих, однако же вполне антропоморфных двойников, а напустить их в наш мир — дело плевое. <…> Или, например, в разные точки пространства насылать совершенно идентичный набор людей и воспроизводимый ими социум (ЖВМ, с. 86).
Пригов пишет об «умении притворяться, скрываться, мимикрировать до уровня полнейшей неразличимости, абсолютного исчезновения» (ЖВМ, с. 35).
В этих случаях речь идет о симулякрах в самом прямом смысле слова. Делёз писал о том, что симулякры отсылают к миру фантазмов потому, что они располагаются вне платонического мира сходства (между оригиналом и копией). Симулякр же «призывает нас мыслить подобие, и даже тождественность, как продукт глубинного несходства» [210] . В симулякрах несходные серии сходятся и образуют эффект чисто внешнего сходства, скрывающего фундаментальное несходство, лежащее за ним: «…сходство возникает за внешней кривой, а различие, большое или маленькое, в любом случае занимает центр децентрированной таким образом системы» [211] . Отсюда — именно акцент на мимикрии, которая производит сходство между совершенно несходными объектами. В центре же системы не существует никакой тождественности, но лишь скрываемая за внешним сходством нарастающая пропасть несхождения, несоответствия. Пропасть, в которую в конце концов проваливается симулякр, исчезает.
210
Делёз Жиль.Платон и симулякр / Пер. с фр. С. Л. Козлова // Новое литературное обозрение. 1993. № 5. С. 52.
211
Там же.
Внешне эти приговские симулякры напоминают клоны Сорокина — постоянный, навязчивый мотив прозы последнего. Но у Сорокина клоны — это именно симуляционные двойники в духе Бодрийяра (специально писавшего о клонах [212] ), фантазматические копии, в которых гнездится смерть. У Пригова же они связаны с расширяющейся бездной несходства в их сердцевине, которая неотвратимо пожирает сходство. Когда Пригов говорит о мимикрии до полного исчезновения, он прямо указывает на финальную стадию сходства, в которой исчезает всякая идентичность.
212
Бодрийяр пишет о клоне как о двойнике, который, «как душа, тень, отражение в зеркале, преследует субъекта как другой, делающий так, что субъект является самим собой и одновременно никогда больше не похож на себя, преследует субъекта, как неуловимая и постоянно избегаемая смерть» (Baudrillard Jean.Simulacra and Simulation / Transl. from French by S. F. Glaser. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1994. P. 95).
Это исчезновение через установление сходства находит у Пригова параллель в превращении слова в пластическую массу, глину, которая постепенно слипается в некий ком, растекающийся и переходящий любые пространственные границы. Это распространение масс и распространение некоторого языкового слоя почти не отделимы у Пригова, который так определил «основную презумпцию» своего творчества: «…любой язык в своем развитии стремится перейти свои границы и стать тоталитарным языком описания» [213] . Пригов любит описывать разжижение тел, их расползание в бесформенное. Вот описание метаморфозы соседа по коммунальной квартире — горняка:
213
Пригов Д., Шаповал С.Портретная галерея Д.А.П. М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 96.
Я смотрел на него, с неприязнью замечая, как растекается его не сдерживаемое внешней формой жидковатое
Эта опара потом выползает на улицу и достигает Красной площади. Тело начинает распространяться потому, что его не сдерживает внешняя оболочка. Идентичность, сходство реализуются только каким-то внешним корсетом, за которым прячется полная бесформенность тотального различия. В «Живите в Москве» Пригов утверждает, что Андропов и некоторые другие деятели компартии помещали свои тела в «сложную систему сочленяющихся контейнеров», в «металлический каркас», удерживавший их «во вполне антропоморфном виде и образе» (ЖВМ, с. 251).
В известном фрагменте «К генеалогии морали» (II, 17) Ницше рассуждает о древнейшем государстве и том «акте насилия», которое оно прикладывает к бесформенной массе населения: «…сообразно этому древнейшее „государство“ представало и функционировало в виде страшной тирании, некоего раздавливающего и беспощадного машинного устройства, покуда наконец сырье, состоящее из народа и полуживотных, оказывалось не только размятым и тягучим, но и сформованным», — пишет Ницше и добавляет, что дело этого государства — «инстинктивное созидание форм, штамповка форм; они суть самые подневольные, самые непредумышленные художники из когда-либо существовавших — там, где они появляются, возникает в скором времени нечто новое, творение власти, которое живет, части и функции которого разграничены и соотнесены» [214] . Воля к власти в таком контексте есть именно формирование симулякров, подчинение любого материала раз и навсегда заданной форме. В «Esse homo» Ницше писал о Заратустре, что «человек для него есть бесформенная масса, материал» [215] .
214
Ницше Фридрих.Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. С. 462–463. Пер. с нем. К. А. Свасьяна.
215
Там же. С. 753.
Делёз говорил о внешнем сходстве симулякров как о проявлении «воли к власти», у Пригова эта воля к власти принимает совершенно физические формы. Но стоит корсету формы ослабнуть, как форма исчезает: «…непомерное тело с трудом, только на короткий промежуток выдерживало должный человеку внешний очерк. Оно медленно отекало, расплывалось, растекалось, превращалось в плоское двумерное пятно причудливой конфигурации» (ЖВМ, с. 250). Этот внешний очерк тела в каком-то смысле прямо связан с практикой письма. Превращение тела в двумерное пятно — это его перевод на лист бумаги. Любопытно, что оформленность партийных старцев в романе прямо связана с их писаниями, подчиненными сложной версификационной форме(ЖВМ, с. 252). Эти «стилевые тела» прямо оформлены техникой письма и поэтической конфигурацией этой техники.
В ином месте бесформенное тело соотнесено с изготовлением рассказчиком в Калуге глиняных истуканов. Тело это возникает в раме окна (и этим уподобляется живописному холсту). Речь идет о «непомерного размера женском существе»: «Белый огромный лифчик пытался вместить в себя гигантские вздрагивающие груди, которые переливались через его жесткие края, рушились на пол, тестообразно заполняли комнату, выплескивались в окно, все обволакивали собой, удушая всякое слабое дыхание» (ЖВМ, с. 329–330).
Тело, утрачивая внешнюю оболочку, перерастает в массу. И эта растущая пластическая масса тел, в которой исчезает всякое сходство, на место которого являет себя тотальное различие, — один из ключевых мотивов «Живите в Москве». Симулякр исчезает, а вместе с ним всякий призрак идентичности и Бытия. Делёз замечает в связи с этим:
Когда идентичность вещей распылена, бытие ускользает, становится однозначным, начинает вращаться вокруг различного. То, что есть или вернулось, лишено предварительно учрежденного тождества: вещь сведена к различию, раскалывающему ее, ко всем заключенным в ней различиям, через которые она проходит. Именно в этом смысле симулякр является символом, то есть знаком, поскольку он включает в себя условия своего собственного повторения [216] .
216
Делёз Жиль.Различие и повторение / Пер. с фр. Н. Б. Маньковской и Э. П. Юровской. СПб.: Петрополис, 1998. С. 91.