Некрофил

Серые ресницы девочки отбрасывают на ее щеку серую тень. У девочки ироничная и хитрая улыбка — так улыбаются люди, много знающие о жизни. Два распустившихся локона обрамляют ее лицо, спускаясь к фестонам рубашечки, поднятой до подмышек и открывающей живот того бело-голубоватого цвета, который можно видеть на некоторых изделиях из китайского фарфора. Холмик Венеры, очень уплощенный, очень гладкий, слегка поблескивает в свете лампы; кажется, что он покрыт мелкими капельками пота.

Я раздвигаю бедра девочки, чтобы рассмотреть ее щелку, узкую, как шрам, с прозрачными бледно-сиреневыми губками. Но мне придется подождать еще несколько часов, потому что сейчас ее тело еще слишком твердое, напряженное, — до тех пор, пока тепло комнаты не размягчит его, как воск. Я подожду. Девочка этого стоит. Воистину, это очень красивая мертвая девочка.

Вчера

вечером девочка сыграла со мной злую шутку. Я должен был это предвидеть, с ее-то улыбочкой. В то время как я проникал в ее плоть, такую холодную, такую сладостную, такую восхитительно тесную, какая встречается только у мертвецов, этот негодный ребенок открыл внезапно свой глаз, прозрачный, как у спрута, и с чудовищным урчанием излил на меня струю таинственной черной жидкости. Ее рот, отверстый, как на маске Горгоны, [3] изрыгал на меня этот сок, зловоние которого наполнило комнату. Всё это несколько испортило мне удовольствие. Я привык к лучшим манерам, потому что мертвецы, как правило, опрятны. Уходя из жизни, они уже извергли из себя все экскременты, как будто освободились от позорного груза. Поэтому их живот пуст и тверд, как барабан. Их запах — запах шелкопряда. Этот запах, кажется, идет из глубин земли, из того царства, где мускусные личинки прокладывают себе путь между корнями растений, где лезвия слюды отбрасывают серебристо-ледяной отсвет, оттуда, где нарождается кровь будущих хризантем, среди рассыпчатого торфа, серной жижи. Запах мертвецов — это запах возвращения в космос, запах высокой алхимии. Ибо нет ничего чище покойника, и он продолжает очищаться, пока не достигнет той последней чистоты — чистоты огромной костяной куклы с вечным немым смехом, с вечно расставленными ногами — той куклы, которая находится в каждом из нас.

Два часа я чистил кровать и отмывал девочку. В этом ребенке, блюющем зловонными чернилами, есть и вправду что-то от осьминожьей породы. Сейчас, кажется, она выплеснула весь свой яд и лежит, послушно вытянувшись на простынях. Ее вероломная улыбка. Ее ручки с маленькими ноготками. Неизвестно откуда взявшаяся муха беспрестанно садится на ее бедра. Эта девочка очень быстро перестала мне нравиться. Она не из тех мертвецов, с которыми тяжело расставаться, как больно бывает расставаться с другом. Готов поклясться, что у нее был дурной характер. Время от времени она испускает глубокое урчание, которое внушает мне серьезные опасения.

Этой ночью, пока я готовился упаковать девочку в пластиковый мешок, чтобы пойти и бросить ее в Сену близ Севра, как я обычно делаю в подобных случаях, она внезапно испустила полный отчаяния вздох. Долгий, болезненный звук «С» как в слове «Севр», со свистом струился между ее зубами, как будто она испытывала нестерпимую тоску оттого, что ее собираются бросить. Великая жалость сдавила мне сердце. Получалось, что я не сумел воздать по справедливости скромной и строптивой красоте этого ребенка. Я бросился на нее и стал покрывать поцелуями, прося у нее прощения, словно неверный любовник. Затем я принес из ванной комнаты щетку и принялся расчесывать ей волосы, ставшие тусклыми и ломкими, натирать ее тело ароматическими веществами. И уж не знаю, сколько раз я любил это дитя, пока от утреннего света не побелели окна за спущенными шторами.

Дорога в Севр — это путь всякой плоти, [4] и вздохи моей блюющей малютки тут не помогут. Увы!

День поминовения усопших. [5] На Монпарнасском кладбище было восхитительное серое утро. Огромная траурная толпа теснилась в аллеях среди хризантем, и у воздуха был горький, пьянящий вкус любви. Эрос и Танатос. Думаем ли мы хоть иногда о всех гениталиях, которые скрывает земля?

Быстро наступает вечер. И, хотя сегодня праздник поминовения усопших, я не выйду из дома.

Я предаюсь воспоминаниям. Мне только исполнилось восемь лет. Ноябрьским вечером, похожим на

сегодняшний, меня оставили одного в моей комнате, наполненной полумраком. Я был встревожен, потому что по дому все время кто-то ходил, и я чувствовал, что все эти странные приходы и уходы, таинственные перешептывания, были связаны с болезнью моей матери. Но сильнее всего было ощущение, что меня забыли. Почему-то я не решался зажечь электричество и сидел в немом страхе в полной темноте. Мне было скучно. Чтобы развлечься и утешиться, я принялся расстегивать штанишки. Там я нашел ту теплую и приятную вещицу, которая была со мной всегда. Уж не знаю, как моей руке удалось найти нужные движения, но я очутился в омуте наслаждения, из которого ничто в мире не могло бы меня вырвать. Я был бесконечно изумлен, обнаружив такой источник удовольствия в своем собственном теле и поражен тем, как мои размеры изменялись не представимым доселе образом. Я ускорил движения, сладострастие мое всё возрастало, но, в тот самый момент, когда волна, родившаяся у меня внутри, готова была, казалось, затопить меня и поднять над самим собой, в коридоре раздались быстрые шаги, резко открылась дверь, хлынул яркий свет. Бледная, растерянная, на пороге комнаты стояла моя бабушка, но волнение помешало ей разглядеть, чем я занимался. «Бедный ребенок! Твоя мама умерла». Затем, схватив меня за руку, она потащила меня за собой. Я был в матроске, достаточно длинной, чтобы скрыть гульфик, который я не успел застегнуть.

Комната матери была полна народа, но погружена в полутьму. Я увидел отца, который стоял на коленях у изголовья кровати и рыдал, зарывшись лицом в простыни. Сначала мне было трудно признать свою мать в этой женщине, которая показалась мне бесконечно более красивой, рослой, молодой и величественной, чем была до этого. Бабушка всхлипывала. «Поцелуй мамочку еще раз», — сказала она мне, подталкивая меня к одру. Я поднялся к великолепной женщине, лежащей среди белых простыней. Я прижался губами к ее восковому лицу, обвил ее плечи ручонками, вдохнул ее опьяняющий запах. Это был запах бабочек-шелкопрядов, которых раздал нам школьный учитель, и которых я разводил в картонной коробке. Этот запах, тонкий, сухой и пряный, запах палой листвы, камней, личинок, исходил от маминых губ, он уже распространился по ее волосам, как духи. И вдруг прерванное сладострастие с ошеломляющей внезапностью охватило мою детскую плоть. Прижавшись к маминому бедру, я почувствовал неизъяснимое наслаждение, испуская в первый раз свое семя.

«Бедный ребенок!» — сказала бабушка, которая ничего не поняла в моих вздохах.

Есть расхожее представление, что те, кто любят мертвых, нечувствительны к запахам. Ко мне это не относится, и мой нос живо различает самые разнообразные запахи, хотя я, как и все, настолько привыкаю к запахам, окружающим меня постоянно, что перестаю их замечать. Вполне возможно, что запах шелкопряда пропитал насквозь всё мое жилище, а я этого не ощущаю.

Уборщицы не проявляют никакого беспокойства, наводя порядок в антикварном магазине, который я унаследовал от отца. Они только ворчат себе под нос по поводу старья, пыли, ни на что не годных хрупких вещиц — дешевле, мол, купить новые. И только их поведение в моей собственной квартире на шестом этаже заставляет меня задуматься. Они осматривают углы — осторожно и подозрительно. Они искоса поглядывают на меня и особенно любят принюхиваться к воздуху, поводя глазами. Нюхают и нюхают, не в силах найти в своей памяти никакого подходящего соответствия, и это приводит их в состояние странной тревоги. Тогда они становятся похожи на затравленных зверей и бегут. Когда я пытаюсь вернуть их на работу, они отвечают неопределенно, с опаской, и качают головой в ответ на мое предложение увеличить им жалование. Я снова даю объявление в газету, и вся история начинается сначала. Как-то раз, впрочем, одна из этих женщин осмелилась спросить у меня, почему я всё время хожу в черном, ведь я не в трауре. Другая, очень молодая, но уже изрядно растолстевшая, — я забыл, как ее звали, — объявила в одной из соседних лавочек, что от меня пахнет «вампиром». Опять эта старая и странная путаница между двумя такими совершенно противоположными в своей основе существами, как вампир и некрофил: между мертвым, питающимся живыми, и живым, который любит мертвых. Я, впрочем, не отрицаю, что через несколько дней запах шелкопряда превращается в запах нагретого металла, всё более и более резкий, и сгущается в конце концов до вони гниющих внутренностей. У каждого из этих этапов есть свое очарование, — хотя последний и предвещает разлуку, — но мне никогда не приходила в голову мысль пожирать мясо моих мертвых друзей или пить их кровь.

Что касается консьержки, то она уже давно перестала удивляться, что у меня нет никакой «подружки». А поскольку никакого «дружка» тоже было не видать, то она в конце концов сочла меня этаким библейским Иосифом, то есть попросту беднягой. Тем лучше. Есть истины, которые этой зачаточной душе тяжело было бы переварить. Своих подружек с ледяным, как мята, задним проходом, своих изысканных любовниц с животами из серого мрамора я привожу на своем «шевроле» по ночам, когда все спят, и провожаю их так же — до моста в Севре или в Аньере.