Нексус

Миллер Генри Валентайн

Я улыбнулся:

— Забавно от тебя такое слышать. Как раз на днях писал о похожем в романе. И знаешь, к какому выводу пришел?

— Лучше остаться холостяком?

— Нет, я понял то, что в животном мире знает каждый осел, а именно: надо любить, что бы ни случилось. Пусть она даже выйдет замуж, ты все равно можешь ее любить. Что ты об этом думаешь?

— Тебе хорошо говорить, малыш.

— Вот именно. Решать тебе. Многие мужчины отступились бы. Предположим, она поселится в Гонконге. Что изменит расстояние?

— Ты говоришь, как проповедник из «Христианской науки» [134] , малыш. Но я влюбился не в Деву Марию. Почему я должен спокойно смотреть,

как она отдаляется от меня? Ты мелешь чепуху.

— Вот и я о том. Именно поэтому мне не решить твоих проблем. У нас на все разные точки зрения. Мы старые друзья, но общего у нас мало.

— Ты правда так думаешь, малыш? — В его голосе звучала скорее грусть, чем обида.

— Раньше нашу троицу — тебя, Джорджа Маршалла и меня — было не разлить водой. Мы были как братья. Но с тех пор много воды утекло. Многое изменилось. Какая-то ниточка оборвалась. Джордж остепенился, засел дома. Победила жена…

[134] Религиозная организация и этическое учение.

— А я?

— Ты с головой ушел в юриспруденцию, которую в глубине души терпеть не можешь. Поверь, когда-нибудь ты станешь судьей. От юношеской мечты отказался. Ничто тебя больше не интересует — разве что партия в покер. Мой образ жизни кажется тебе ненормальным. Так оно и есть, но не в том смысле, как ты думаешь.

Его ответ поразил меня.

— Не так уж ты и сбился с пути, малыш. Скорее уж мы с Джорджем. Да и другие тоже. — (Он имел в виду членов Общества Ксеркса.) — Никто из нас, по существу, ничего не достиг. Но какое это имеет отношение к дружбе? Неужели нужно обязательно преуспеть в этой жизни, чтобы сохранить дружбу? Это отдает снобизмом. Мы с Джорджем никогда не старались прыгнуть выше головы. Мы такие, какие есть. Но выходит, недостаточно хороши для тебя?

— Послушай, — сказал я, — мне все равно, кто вы есть. Будь вы хоть бродягами, все равно могли бы остаться моими друзьями. Я даже снес бы насмешки над своими убеждениями, если бы ты сам во что-то верил, но это не так. Я считаю, надо верить в то, что делаешь, иначе жизнь окажется фарсом. И понял бы тебя, если бы ты стал бродягой по убеждению. А кто ты на самом деле? Один из тех никчемных обывателей, которые обдавали нас презрением в дни юности… когда мы просиживали ночи напролет, споря о Ницше, Шоу, Ибсене. Теперь они для тебя только имена. Тогда ты не хотел уподобиться твоему папаше, ни за что на свете! Да и родители твои не очень стремились накинуть лассо тебе на шею. И все же накинули. Или ты сам полез в петлю. Надел по собственному почину смирительную рубашку. Ты выбрал легкий путь. Сдался еще до начала сражения.

— А ты? — воскликнул Макгрегор, воздев руки.

Я понимал, что он хочет сказать: «Только послушайте его! Что он совершил такого замечательного? Скоро сорок, а еще ничего не опубликовал. Чем тут гордиться?»

— Что я? Да ничего, — ответил я. — И это прискорбно.

— Кто дал тебе право отчитывать меня?

Я уклонился от прямого ответа.

— Никто тебя не отчитывает. Просто я пытаюсь объяснить, что у нас не осталось ничего общего.

— Похоже, мы оба неудачники. Вот тебе и общее.

— Я не считаю себя неудачником. Даже если говорю так самому себе… Какой же я неудачник, если продолжаю бороться и не сдаюсь? Возможно, я не возьму эту высоту. Может быть, закончу жизнь тромбонистом. Но что бы я ни делал, за что бы ни брался, я всегда в это верю. Никогда не плыл по течению. Лучше уж проиграть и кончить… неудачником, употребляя твое выражение. Терпеть не могу делать, как все, ходить в шеренге, говорить «да», когда все в душе кричит «нет».

Макгрегор хотел что-то сказать, но я перебил его:

— Я говорю не о борьбе ради борьбы, не о бессмысленном сопротивлении. Но чтобы обрести покой, надо совершить определенное усилие. Покой надо заслужить. Каждый должен найти себя — вот я о чем.

— Малыш, твои слова хороши, и мысли тоже. И все же ты ужасный путаник. Твое несчастье в том, что ты много читаешь…

— А

ты никогда ни над чем не задумываешься, — подхватил я. — И не хочешь испить свою чашу страданий. Похоже, считаешь, что на все есть ответ. Тебе никогда не приходит в голову, что, может быть, его и нет, что единственный ответ — это ты сам и то, как ты реагируешь на свои проблемы. Ты же не хочешь с ними справляться сам, а предпочитаешь, чтобы их разрешил кто-то другой. Так проще, вот это по-твоему. Взять хоть эту девушку… то, что ты считаешь вопросом жизни и смерти… Тебе не кажется, что ты ей просто неинтересен? Но тебе на это наплевать. Я хочу ее! Я должен ее иметь! Вот все, что ты знаешь. Возможно, ты изменил бы свою жизнь, попытался что-нибудь сделать… если бы нашелся человек, который встал бы над тобой с кнутом. Ты обычно говоришь: «Малыш, я тот еще сукин сын», но и пальцем не пошевельнешь, чтобы это изменить. Хочешь, чтобы тебя принимали таким, какой ты есть, а если кому-то это не нравится, пусть катится ко всем чертям! Разве я не прав?

Макгрегор склонил голову на плечо, став похожим на судью, который взвешивает, насколько достоверно предъявленное свидетельство, а потом произнес:

— Может быть. Может быть, ты и прав.

Некоторое время мы шли молча. Макгрегор переваривал сказанное, как птица, набившая до отказа зоб. Затем, растянув рот в лукавой улыбке, заговорил:

— Иногда ты напоминаешь мне этого негодяя Чаллакомба. Бог мой, как же этот тип бесил меня! Мне всегда удавалось его подцепить. А ты принимал этот вздор на веру. Ты серьезно отнесся к нему… и ко всему этому теософскому дерьму…

— Естественно! — пылко подтвердил я. — Да узнай я от него только о Свами Вивекананде, и то был бы благодарен до конца своих дней. Вот ты говоришь: вздор. А для меня это был глоток свежего воздуха. Знаю, тебе трудно считать его другом. Он казался надменным, себе на уме. Прирожденный учитель. А ты отказывался видеть в нем учителя. Где его дипломы и все такое? Да, он нигде не учился, нигде не преподавал. Но знал, что говорит. По крайней мере я так думал. Он показал, в какой мерзости ты живешь, и тебе это не поправилось. Ты предпочел бы упасть ему на плечо и облевать с головы до ног, а после признать другом. Выискивал в нем недостатки, нащупывал слабину — словом, как мог, старался низвести его до своего уровня. И так ты поступаешь со всеми, кого не понимаешь. Когда тебе удается обнаружить в ком-то порок и высмеять его, ты счастлив, все становится на свои места… Постарайся понять одну вещь. Мир никуда не годится. Повсюду царят невежество, суеверие, фанатизм, несправедливость и нетерпимость. Так было испокон веков. Ни завтра, ни послезавтра ничего не изменится. И что с того? Разве это повод признать себя побежденным и озлобиться на весь мир? Знаешь, что сказал однажды Свами Вивекананда? «Есть только один грех. Это слабость… Не увеличивайте безумия на земле. Не поддерживайте своей слабостью грядущее зло… Будьте сильными!»

Я сделал паузу, дав Макгрегору время усвоить услышанное.

Но он только попросил:

— Продолжай, малыш! Звучит хорошо.

— А это и есть хорошо, — сказал я. — И всегда будет хорошо. Но люди поступают как раз наоборот. Те, кто аплодировал его словам, предали его в ту же минуту, как он кончил говорить. Это участь не только Вивекананды, но и Сократа, Иисуса, Ницше, Карла Маркса, Кришпамурти… Можешь продолжить этот список дальше сам! Не знаю, зачем я говорю тебе это. Ты не изменишься. Ты отказываешься расти. Хочешь прожить жизнь не напрягаясь, не затрачивая больших усилий, не испытывая боли. И таких, как ты, большинство. Послушать в пересказе мысли учителей жизни — пожалуйста, но упаси Бог следовать им! Я на днях читал одну книгу… по правде говоря, я читал ее год назад или даже больше. Не спрашивай, что это за книга, все равно не скажу. Но послушай, что там говорится — ни один великий мыслитель не сказал бы лучше. «Единственный секрет, который принес в наш мир Христос, единственное, чему он хотел нас научить, дорогие мои, заключается не в том, чтобы понять Жизнь, или изменить ее, или даже просто любить, но пить из ее неиссякаемого источника».