Некуда
Шрифт:
Это продолжалось еще и другой час, и третий. Свечи уж совсем оставались намале; ночь проходила.
Доктор, наконец, очнулся и тихо сказал сам себе:
– Нет, ничего все это не стоит.
Затем он спокойно встал, потер ладонями пересиженные колени, собрал все отпечатанные литографии и приготовленные листки, сложил их вместе с губкою и вальком в большую тряпку и пронес мимо Персиянцева в большую комнату. Здесь доктор открыл осторожно трубу, сунул в печку все принесенное им из погреба и, набив туда еще несколько старых араповских корректур, сжег все это и самым тщательным образом перемешал пепел с печною золою.
Двор уже был отперт, и Антроп Иванович привязывал спущенную на ночь Алегру.
Доктор долго шел пешком, потом взял извозчика и поехал за Москву-реку.
На небе чуть серело, и по улицам уже встречались люди, но было еще темно.
У Москворецкого моста Розанов отпустил извозчика и пошел пешком. Через две минуты что-то бухнуло в воду и потонуло.
Два проходившие мещанина оглянулись на доктора: он оглянулся на них, и каждый пошел своею дорогою.
С моста доктор взял переулком налево и, встретив другого извозчика, порядил его домой и поехал.
На дворе все еще не было настоящего света, а так только – серелось.
Главы семнадцатая и восемнадцатая
На столе в своей приемной комнате Розанов нашел записку Арапова.
«Я, Бычков и Персиянцев были у вас и все втроем будем снова в 12-ть часов. Надеюсь, что в это время вы будете дома и потрудитесь на несколько минут оставить свою постель. Мы имеем к вам дело».
Подписано: «А. А.»
По тону записки и торжественности разъездов в трех лицах Розанов догадался, за каким объяснением явятся Бычков, Персиянцев и Арапов.
Он посмотрел на свои часы, было четверть двенадцатого.
Розанов сел и распечатал конверт, лежавший возле записки Арапова. Это было письмо от его жены. Ольга Александровна в своем письме и лгала, и ползала, и бесилась. Розанов все читал равнодушно, но при последних строках вскочил и побледнел. Письмо вдруг переходило в тон исключительно нежный и заключалось выражением решительнейшего намерения Ольги Александровны в самом непродолжительном времени прибыть в Москву для совместного сожительства с мужем, на том основании, что он ей муж и что она еще надеется на его исправление.
– Еще мало! – произнес, опускаясь на стул, Розанов, и действительно этого было еще мало, даже на сегодня этого было мало.
У дверей Розанова послышался лошадиный топот.
Это вваливали Арапов, Бычков и Персиянцев.
Впереди всех шел Арапов.
Огонь горел в его очах, И шерсть на нем щетиной зрилась.За ним с простодушно кровожадным рылом двигался вразвал Бычков в огромных ботиках и спущенной с плеч шинели, а за ними девственный Персиянцев.
Вошедшие не поклонились Розанову и не протянули ему рук, а остановились молча у стола, за которым его застали.
– Господин Розанов, вы уничтожили в самом начале общее
– Да, я это сделал.
– Зачем же вы это сделали?
– Затем, чтобы всех вас не послали понапрасну в каторгу.
Арапов постоял молча и потом, обратясь к Бычкову и Персиянцеву, произнес:
– Разговаривать более нечего; господин Розанов враг наш и человек, достойный всякого презрения. Господин Розанов! – добавил он, обратясь к нему, – вы человек, с которым мы отныне не желаем иметь ничего общего.
– Сердечно радуюсь, – ответил Розанов.
Арапов завернулся и пошел к двери. За ним следовали Бычков и воздыхающий Персиянцев.
– Что это за таинственные посетители? – спросил, входя к Розанову, Лобачевский, из комнаты которого чрез двери был слышен этот разговор.
– Это мои знакомые, – отвечал сквозь зубы Розанов.
– С которыми вы строили планы? – самым серьезным тоном спросил Лобачевский.
Розанову стало очень совестно; все его московские похождения представились ему как на ладони.
«Где же ум был? – спрашивал он себя, шагая по комнате. – Бросил одну прорву, попал в другую, и все это даже не жалко, а только смешно и для моих лет непростительно глупо. Вон диссертация валяется… а дома Варинька…»
Тут опять ему припоминался труженик Нечай с его нескончаемою работою и спокойным презрением к либеральному шутовству, а потом этот спокойно следящий за ним глазами Лобачевский, весь сколоченный из трудолюбия, любознательности и настойчивости; Лобачевский, не удостоивающий эту суету даже и нечаевского презрительного отзыва, а просто игнорирующий ее, не дающий Араповым, Баралям, Бычковым и tutti frutti [57] даже никакого места и значения в общей экономии общественной жизни.
57
Всякой всячине (итал.).
Лобачевский долго следил за Розановым, и в его спокойных серых глазах даже засветилось какое-то сожаление к Розанову, душевные терзания которого ясно отражались на его подвижном лице.
Наконец Лобачевский встал, молча зажег свою свечку и, молча протянув Розанову свою руку, отправился в свою комнату. А Розанов проходил почти целую зимнюю ночь и только перед рассветом забылся неприятным, тревожным сном, нисходящим к человеку после сильного потрясения его оскорблениями и мучительным сознанием собственных промахов, отнимающих у очень нервных и нетерпеливых людей веру в себя и в собственный свой ум.
Розанову сдавалось, что Лобачевский, выходя от него, проговорил в себе: «пустой вы человек, мой милый», и это очень щипало его за сердце.
Глава девятнадцатая
Различные последствия тяжелого дня
Арапов с Бычковым и Персиянцевым, несмотря на поздний ночной час, не поехали от Розанова домой, а отправились к маркизе. Они хорошо знали, что там обыкновенно засиживаются далеко за полночь и позднее их прибытие никого не потревожит, а к тому же бурный водоворот признаваемых этим кружком политических событий разрешал всех членов этого кружка от многих стеснений.