Нельзя, Можно, Нельзя
Шрифт:
Еще одна высокая минута моей жизни случилась на ледяной горке. Это было в дни после ХХ съезда и разоблачения культа личности. Мы с Витькой Прибылевым катились вниз на одной доске: он спереди, я держусь за него. Качусь и кричу ему в ухо:
– Понимаешь! Человек мог ради комнаты в квартире оговорить соседа. Рассчитывал за это получить его жилплощадь.
Так я понимала "культ личности" - через квартирный вопрос!
Моя маленькая душа вместила тогда лишь эту каплю. Я знала, как трудно получить жилплощадь, но понимала, что донести понапрасну на человека ради комнаты - подлость! И какая большая гордость поселилась внутри меня за свою Родину: все уже позади! Люди поняли -
Дело в том, что мои родители, прожив несколько лет в Сарсу в одной комнате с семьей друзей - Штейниковых (святые люди: их самих пятеро, но еще терпели всех нас!), однажды самовольно заняли новую квартиру. Хорошо помню ночной переезд - ужас перед тем, что сделают с нами утром... Ну, выселили, конечно, но не на улицу, а дали государственную комнату в коммуналке. О, квартирный вопрос! Во всех странах есть вечные темы: жизни и смерти, любви и ненависти, одиночества и веры, а у нас в России еще одна вечная тема - квартирный вопрос...
Моя далеко смотрящая вперед любовь к свободе подсказала способ вырывать каждый год две-три недели для книг. Я уверила маму, что болит сердце. На самом деле душа ныла без сладких сказок и стихов, но об этом нельзя было заикнуться в нашей семье. И вот в зимние каникулы меня всегда клали в больницу, обследовали и лечили, а я брала с собой две сумки библиотечных книг и глотала их одну за другой. Меня все звали: книгочей. Я лгала, чтоб вырвать кусочек свободы, но сердце в самом деле тогда болело - от стыда перед родными. Я-то отдыхала, а они мою работу по дому должны взвалить на свои плечи (буквально: воду носить на коромысле).
Между нами, читателями, как относиться к тому, что Занусси поставил памятник книге? Живым ведь не ставят памятников... Неужели книга умерла и остался лишь Интернет? Но телевидение ведь не отменило кино, а кино - театр. И фотография не отменила живопись! Нет, я верю, что книга никогда не умрет.
Лучшие минуты жизни проведены со стихами, романами, рассказами. А философы! Я их сначала получила в экстракте (афоризмы из сборников "В мире мудрых мыслей"), а потом нашла собрание текстов "Материалисты Древней Греции". И так поехало! Над этой моей страстью открыто посмеивались все. (Сохранилась где-то "философема" Миши Черепанова и Семы Гохберга:
Тарелка летат,
Мыслю навеват
Мир непознавам!
Еще есть мой дневник года так семидесятого, плюс-минус, там я на полном серьезе писала: "Прочла четыреста страниц Рассела за три часа и начисто изменила представление о мире", "Игорь Кондаков говорил со мной полчаса и совершенно изменил мое понятие о Витгенштейне".)
Мамины родители не хотели, чтобы внуки звали их бабушкой и дедушкой. Нужно было говорить: тятя старый и мама стара. Дед Михаил Кондратьевич во время войны дошел до Берлина без единой царапины (бабушка Катя вымолила, я думаю). Уже из Берлина пришла посылка от него. Потом вернулись в деревню все воевавшие вместе с дедом. А его нет как нет!.. Оказалось: уехал с молодой медсестрой далеко в Сибирь... Мама моя написала письмо Ворошилову, и деда вернули под конвоем в родное село. Он - видимо - страдал. Пил и по пьяному делу замерз... Что мы знаем о чувствах наших дедов, которые прошли по Европе, увидели ее красоту (в тех местах, которые не были уничтожены войной)? Вернуться в колхозное рабство! Дед стал пасечником, мы на пасеке мед в сотах ели: сладкое недолгое счастье... Помню его в маске, с плавными движениями (нас он тоже просил не дергаться - пчелы этого не любят). И вот на днях стою я в очереди (платить за телефон), заполняю на ладони квитанцию, а от стоящего впереди человека сильно пахнет рыбой, причем - несвежей. Поднимаю голову и вижу
Бабушка Катя в самом деле была мамой старой - у нее рос Леша, мой дядя моложе меня на полгода. Сейчас, в две тысячи первом году, когда я пишу эти строки, его уже год как нет в живых, пил-пил и...
Летом шестидесятого бабушка Катя слегла в больницу, и меня бросили на их хозяйство (корова, теленок, два поросенка, куры, огород, печь, которую нужно закрыть так, чтобы не угореть). А Леша влетит с друзьями в дом прямо с грязного двора - мне опять затирать пол. Ведь он всего на полгода младше! Тогда я думала: где мужчины и где мы...
В седьмом классе я подружилась с одной девочкой. И вот зима, мы идем из школы, наслаждаясь запахом пиленого дерева. В Сарсу был деревообрабатывающий завод, и всегда стоял в воздухе чудесный запах леса. Какой-то детский разговор: у кого получается делать мороженое, у кого нет (в снегу крутили вручную стакан со сливками). И вдруг подруга ставит на снег свою балетку:
– Ты понесешь и свою, и мою!
– и она гордо идет дальше - впереди меня.
Вот так да! Взять балетку? Если бы ей стало плохо, я бы - конечно бросилась на помощь, но так... просто? Ни за что! Стою. Подружка, не оглянувшись, сворачивает к своему дому. Она уверена, что рабыня несет ее балетку.
– Ха-ха-ха, - саркастически громко начинаю я хохотать.
Она то ли не слышит, то ли гордынька не позволяет ей вернуться. А я иду дальше, но иногда оглядываюсь. Балетка сиротливо стоит на снегу.
Так она и пропала. Может, кто-то нашел ее и взял, выкинув тетрадки (это, по тем временам, модная вещь - типа дипломата).
С той девочкой я больше никогда не разговаривала. Почему ей захотелось иметь рабыню? Я не знаю.
А во мне откуда взялась свобода? Из чего она родилась?
Я боялась угореть (смерти), родителей, войны, коровы (не раз наша Милка сажала меня на рога), сильно пугали и головные боли, мучившие с детства, а еще был страшен сумасшедший сосед, что с топором гонялся за детьми. Про многое из этого знала подружка. Ну и решила, что ее я тоже буду бояться?
А я отказалась нести чужую балетку! Почему? Тайна личности - в личном выборе. Но каковы причины именно такого выбора? Гены? Книги так повлияли? Пример бабушек, которые ходили в церковь, хотя власти это запрещали? Не знаю точно, что меня вдохновило. Но - буквально - вдохновило! Вдох, еще вдох... я шла счастливая от своей свободы, хотя тяжело дышала от возмущения. И даже сейчас, когда пишу об этом, мое дыхание сбилось... Как девочка могла подумать, что я подчинюсь ее приказу!
Ведь со мной два раза в неделю занимался Шаевич-Шалевич (увы, точно не помню, как писалась его фамилия). Новый учитель литературы, молодой специалист, так сказать. Я заикалась (несильно), а он решил исправить мою речь. Мы нараспев читали стихи:
– Я памятник себе-е-е воздвиг...
До сих пор помню это дерзкое "бе-е" в культовой строчке Пушкина (с тех лет всегда его как будто слышу - была такая дразнилка: "бе-е!").
И хотя Шаевич-Шалевич - красавец с вдохновенными глазами, никаким тут лолитизмом не пахло. Во-первых, у него жена - перл создания (математичка), во-вторых, я - некрасивая рыжая девочка с веснушками (а косу прятала под себя, когда садилась за парту, чтоб мальчишки сзади не дергали). Почему же он захотел со мной заниматься? Скорее всего, по доброте душевной. А может, почувствовал во мне какую-то преданность литературе? Это вполне допускаю. По сравнению с уборкой навоза, стихи - это -о!
– сладкие звуки.