Немая баррикада

Дрда Ян

В Праге стало весело. Вчера вечером гестаповцы стреляли, а народ срывал немецкие вывески, кричал «Ура!», «Долой фашизм!», бросая в Влтаву немецкие маршрутные дощечки с трамваев. Пепик был на улице до самой ночи. А когда, наконец, пошел спать, то боялся, что прозевает самое главное, что «ура» загремит по-настоящему, прежде чем он проснется. Но субботнее утро было душное и спокойное, и отец загнал Пепика в мастерскую, словно ничего и не случилось.

Ах, какое несносное, медлительное утро!

Улица Старого Места [4] , где находится слесарная мастерская отца Пепика, живет не торопясь.

Только здесь и там бакалейщик или портной стоит на скамеечке перед витриной своей лавочки и смывает немецкую надпись со стекла. Прохожие издеваются над ними: что, проспали вчерашний день? Давно уж пора было смыть, вчера стирали, сегодня, говорят, будут только вешать. Бакалейщик, повернувшись лицом к стеклу, свирепо крутит толстым задом.

Уй, уй — свистит по железу напильник Пепика. Скоро ли? Скоро? Этот вопрос сверлит кудлатую голову мальчика, и он пуще всего боится притти слишком поздно. Вдруг на отцовском столе, где среди напильников, французских ключей и других измазанных инструментов валяются письма и заказы, дребезжит телефон.

4

Старе Место — часть Праги. (Прим. ред.)

— Мастерская Гашка, — привычно отвечает отец, но вдруг замолкает, глотает от волнения слюну и совсем другим голосом кричит:

— Да? сейчас иду!

Он кладет телефонную трубку, ищет шапку, бросается к стене, обшитой досками, с трудом просовывает в узкую щель свои короткие толстые пальцы, дергает доску так, что вся хибарка трясется, и, отодрав ее, швыряет на пол; затем одним рывком он вытаскивает винтовку из глубокого тайника между стеной и досками. Побагровев от натуги, еще глубже всовывает руку в тайник, нащупывает что-то кончиками пальцев и вынимает пакет, завернутый в вощеную бумагу. Когда раскрывает его, слышно, как звякают патроны. Одни, другой, пятый, шестой… отец набивает ими карманы, щелкает блестящим от вазелина затвором. И уже спешит к дверям, держа винтовку обеими руками, готовый к бою. Только на пороге отец вспоминает о присутствии Пепика. Оборачивается немного растерянно, словно его застигли с поличным. Чтобы скрыть свое смущение перед этим сопливым мальчишкой, отец кричит:

— Беги к маме и ни шагу из дома, не то руки и ноги тебе переломаю!

Потом сразу исчезает в каком-то закоулке, в боковой улице, чорт знает где. У Пепика трясутся колени. Он выбегает из мастерской. Башенные часы на Староместской площади бьют полдень. Узкая улица полна народу, у всех трехцветные ленточки, откуда-то сверху из окон выбрасывают портреты Гитлера. Люди с наслаждением топчут на ходу изображение этой сволочи. Все они, как Пепик, опьянены радостью, взволнованы, шумят и целуются с девушками, все спешат, сами не зная куда, без определенной цели. Молоденькие швеи, взявшись под руки, весело запевают «Колинечку, Колине…»

Нет, чорт возьми, что-то тут не так! У Пепика все еще стоит перед глазами образ отца с винтовкой в руках. Будет драка, ничего не поделаешь, фрицы не котята. Пепик таращит глаза и бежит с толпой, вливающейся в Народную улицу. На перекрестке стоит эсесовец. Увидев его, девушки разлетаются по сторонам, как стайка воробьев от выстрела, толстый господин с виноватой улыбкой прячет трехцветную ленточку. Один автомат, опущенный дулом к мостовой, останавливает целую толпу.

— Остановит ли?

По тротуару черный, весь в саже, идет угольщик, за плечом у него мешок с коксом. Он весь погружен в мысли о своей работе,

на груди у него не видно трехцветной ленточки, его не интересует, что делается вокруг. Эсесовец подпускает его на пять шагов, не препятствует ему перейти улицу и даже отворачивается, чтобы наблюдать за противоположным тротуаром.

Бац! — мешок летит на тротуар. Прыжок. Широкоплечий верзила эсесовец падает вместе с автоматом. Угольщик лежит на нем, вцепившись руками в горло немцу. Каска с изображением черепа валяется на тротуаре, глаза на потемневшем лице эсесовца вылезают из орбит. Все это — дело нескольких секунд. Потом угольщик встает, держа в правой руке автомат, и кричит:

— Ребята, живей! За оружием!

Кто-то снимает пальто и отдает его жене. Другой бросает портфель на мостовую. Ну его, только помешает. Бегут шесть человек, десять, группа, толпа. Пепик бежит с ними. Они мчатся обратно на Старе Место, как поток увлекая за собой людей, им что-то кричат из окон.

— Радиостанция призывает на помощь. Там убивают наших! — Но угольщик, бегущий во главе толпы, ничего не слышит; он знает, куда бежит, он бежит, сжимая автомат в огромных руках. И его уверенность увлекает за собой даже тех, кто, может быть, хотел бы остановиться, повернуть назад.

Ворота. Угольщик мчится прямо в их черную пасть, взлетает вверх по широким ступеням, в темноте прыгает как попало через ступеньку, через две, наконец впереди просвет, люди видят трех немцев с пистолетами. Раздается рев автомата. Он оглушает, в ноздри набивается пыль и известь. А ноги стремятся дальше к цели, ступают по чему-то мягкому, бесформенному, окровавленному, по шевелящимся под ногами крысам.

Придя в себя, Пепик увидел тридцать солдат и офицеров. Они стоят у стены с поднятыми руками, ошеломленные страхом смерти, их лица выражают животный ужас, глаза блуждают по черной враждебной толпе. Почти никто не обращает на них внимания. Угольщик с автоматом ломает замки канцелярских шкафов. Пистолеты, пистолеты. А где же винтовки? Их только шесть. К каждой протягиваются десятки рук. Сколько народу — не пробиться. Патроны переходят из рук в руки, как медяки, как грошовый заработок поденщика. Никто не спрашивает о калибре.

Руки Пепика все еще пусты.

В последнем шкафу обнаруживаются длинные серые дубины с головкой, как у гуситстких палиц. Они знакомы по кинофильмам — это фауст-патроны. Люди озадаченно переглядываются: никто не знает, как обращаться с ними. Руки Пепика все еще пусты.

Ему необходимо удовлетворить свое страстное желание — иметь хоть какое-нибудь оружие. Он подает пример другим, первым протягивая руку к фауст-патрону.

С такой же охотой взял бы он штык. Что угодно. Только бы не быть безоружным. Он бежит со своей добычей на улицу, задыхаясь от счастья.

— Ура! — кричат люди на улице при их появлении. — Наконец-то мы разделаемся с немецкими танками, да еще немецким же оружием! — Танковый пулемет около университета уже поливает улицу. С Клементина ссыпается известка. Пепик под огнем перебегает на другую сторону. Ничего, это пустое! Вон и товарищ с деревянной ногой ковыляет через дорогу, да еще так медленно. А все же остался цел. Немцы открывают бой. Парашютисты — чудовища в пятнистых халатах — перебегают с тротуара на тротуар. Наши обстреливают их спокойно и методически из окон, из подъездов, из-за углов. На шесте у казармы, на котором в течение шести лет торчала свастика, развевается красно-сине-белый флаг. С крыши из-за водосточного желоба стреляет немецкий убийца. Он плохо целится, три пули щелкают об стену, никого не задев.