Немая баррикада

Дрда Ян

Все вновь и вновь припоминает Григорий те страшные два года. Роковые песочные часы, каждая секунда которых отмечена смертью, а минуты, как бешеные жеребцы, скачут через трупы убитых. Вся немецкая земля страшна, а всего страшнее на ней места, оцепленные колючей проволокой.

Поврежденный миной слух вернулся к Григорию только для того, чтобы он мог слышать стоны истязаемых. Но губы, постоянно сведенные судорогой проклятий оставались немы. Сколько раз до крови кусал он свой парализованный язык, сколько раз, на грани отчаяния, готов был пустить в ход кулаки, нанести хоть один удар, пускай ценой смерти! Но рассудительно мыслящий мозг, хладнокровный командир-разум всегда в последнюю минуту успевал задержать руку: стоит ли ради одного удара!

Так Григорий

дождался того дня, когда вдалеке загрохотали пушки и побледневшие фрицы торопливо принялись загонять поредевшие толпы пленников в вагоны для скота. День и ночь, свет и тьма, день и ночь, свет и тьма — однообразный счет, когда часы, десятикратно удлиненные чувством голода, тянутся до бесконечности. Колеса, точно погребальные барабаны, отстукивают свою монотонную дробь, притупляя все чувства. Ни у кого уже нет сил для сопротивления. Изнемогшие от жажды, товарищи умирают один за другим, и их трупы, с отощавшими лицами, с трагическим оскалом зубов, коченеют на полу вагона. Только сосед Григория, артиллерист и астроном, изучает во время кратких ночных остановок созвездия весеннего неба. Он стоит на плечах у Григория, прижавшись лицом к оконной решетке, и по положению созвездий определяет направление их пути. «На юг, на юг», — говорит он в первую и во вторую ночь. На третью ночь у него уже нет сил доковылять до окошка. «Воды, воды…» — стонет он в ухо Григорию. На пятую ночь он умирает.

Григорий Якимчук, последний уцелевший на страшном пиру смерти, остался совсем один. Язык его опух от жажды, пелена обморока заволокла глаза. Он уже не вспоминал о родной Украине, золотой, как медовые соты, не думал о желтеющей пшенице, о дышащих ароматом ранней осени яблоках, о голубом небе над гаванью, о пленительной красе отчизны. А раньше он плакал от тоски по родине. Сейчас он мысленно тянулся ослабевшими пальцами только к холоду железа, крепкого, как ненависть, думал только о своем автомате, выпавшем из рук, когда взорвалась мина.

Пронзительный вой сирены прорвал пелену его переходившего в вечность сна. Их поезд — вереница братских могил — стоит в неизвестной стране, в неизвестное время дня, а над ним гудят моторы воздушных флотилий. Они одни царят в страшной тишине, когда умолкают сирены. Григорий — обломок кораблекрушения в безбрежном море тишины — ждет сигнала — разрыва бомб. Его не слышно.

Тишина звучит на мерной, высокой ноте. Только вдруг где-то близко хрустнул песок, словно под легкими человеческими шагами. А потом кто-то кладет руку на железную скобу, запирающую двери вагона. Весенний день смотрит в приоткрывшуюся перед Григорием щель. День. Небо. Воздух. Словно во сне, видит Григорий чужого человека. Небольшой, смуглый человек с закопченным лицом заглядывает в вагон. Человек. Не фриц. Его глаза наполняются ужасом при виде этого кладбища. Потом он замечает Григория. Единственного оставшегося в живых. Упирается плечом в дверь, расширяет щель прохода. Не говорит ни слова. Только одним торжественным, безмолвным жестом поднимает флажок, который держал подмышкой, и показывает его цвет — красный.

Такова история бегства матроса Григория.

Во время воздушной тревоги, когда фрицы залезли в бомбоубежище, на незнакомой станции в незнакомом городе Григорий бежит между грудами угля и пепла в ту сторону, куда указал человек с флажком. Спотыкается на стрелках, перелезает дощатый забор, теряется в лабиринте улиц на окраине. Впивает ноздрями запах речного ила. Вдруг кривая уличка выводит его к реке. Грязная, мутная, с жирными пятнами на поверхности, эта река утоляет жажду Григория. До полуночи он скрывается под опрокинутой лодкой. Когда показался узкий, как кошачий глаз, серп убывающего месяца, Григорий снова через силу пустился в путь. Он перешел мост, чувствуя, что отсюда ближе к окраине города. Но не успел он пройти берегом двести метров вверх по течению, как ноги его подкосились от слабости. Следуя инстинкту животного, ищущего перед смертью одиночества, он дополз до старой хибарки на барже. Последним усилием вытащил ветхий засов из прогнившего дерева, нащупал койку с

матрацем и, уже не думая об окружающей его опасности, погрузился в сон, близкий к обмороку.

Задумчиво глядит Григорий на чужой, безыменный город, на небольшую часть его незнакомого лица, проглядывающую в щели между досками баржи. Справа торчат четыре трубы невидимой фабрики, и острия их раздирают дымный покров, нависший над городом: слева, там, куда заплывают длинные баржи, окрашенные в черное и влекомые против течения серыми буксирными пароходиками, поднимаются стальные щупальцы подъемных кранов. А между ними, на противоположном берегу, мимо темных деревянных складов с широкими воротами, двигаются составы низеньких товарных вагонов. Фигурки сцепщиков бегают от вагона к вагону и сигнализируют свистками, звук которых долетает за реку, как тонкий комариный писк. Ясное дело, они работают на немцев!

С палубы баржи, где устроился Григорий, нетрудно было бы прервать возню врага одной пулеметной очередью, если бы…

Нет, не так это просто. Григорий ненавидел эти чужие вагоны, но не мог ненавидеть чужих людей вокруг них. Один из этих людей открыл для него крышку гроба — дверь вагона, и в его лице Григорий заметил, кроме ужаса перед мертвецами, еще что-то, давно не виданное. Тот горящий в душе свет, который он привык чувствовать дома, на корабле и даже у друзей в лагере, прежде чем голод и смерть не погасили его. Свет, идущий от человека к человеку, тот свет, что совсем угас в немцах. Кто бы ни был этот человек, немцем он быть не мог.

Не мог быть им и тот, другой, также спасший Григория от смерти. После бегства Григорий лежал сутки на сыром матраце, трясясь от голода и лихорадки, — то мучился без сна, то впадал в еще более мучительное забытье, когда его преследовали призраки чудовищ, из когтей которых он только что вырвался. Горло у него ссохлось от жажды, а он слышал в тишине, как плещется о борт баржи вода всего в двух шагах от его жаждущих уст. Ах, если бы среди дня спустилась ночь, чтобы он мог выползти на палубу, омочить пальцы, набрать в пригоршню хотя бы глоток воды. Полдня он боролся с искушением, ожидая сумерек, глядя в щель на весеннее солнце, стоящее, как ему казалось, без движения на предвечернем небе. Однако дотерпел до заката.

Но вот настали долгие весенние сумерки, когда уходящий свет борется за каждое мгновение, и тут он не устоял. Подполз на четвереньках к краю палубы, нагнулся над темнеющей водой, глубоко погрузил в нее руки и жадно, глоток за глотком, стал поглощать речную грязь, пока не утолил жажды. А когда он захотел подняться, у него так закружилась голова, что ему с трудом удалось подтянуться до края баржи, и он рухнул без сил.

В нескольких шагах от него на набережной стоял чужой человек, бог знает откуда так внезапно появившийся. Он испуганно наблюдал за тщетной борьбой Григория с немощным телом. Потом робко огляделся, словно боялся свидетелей. Убедись, что никого нет, сбежал по склону, одним прыжком очутился на палубе, схватил беспомощное тело и оттащил его в сторожку. Уложив Григория на койку, человек поискал в полутьме глазами, чем бы прикрыть больного. На мгновение руки его опустились в бессильи, он был потрясен пустотой этой дыры, где не было ничего, кроме матраца.

Широко раскрытые глаза Григория — единственное, чем он еще мог владеть, — остановились на этом человеке, от которого он был в полной зависимости. Они искали ответа на его лице, смутно вырисовывающемся в сумерках. Пойдет и выдаст? Но когда они встретились с глубоко запавшими и затуманенными внезапной заботой глазами того, другого, Григорий ясно почувствовал: нет, этот не выдаст. В его лице также проступал внутренний свет. Тот, без которого человек становится зверем.

Между ними не было сказано ни слова. Так же, как и с тем, с первым. Человек внезапно отвернулся, он, очевидно, принял какое-то решение или понял, что бессилен оказать помощь, затем он вышел на палубу, и Григорий услышал щелканье запора в дверях. Заперт. Но он не испугался, лицо незнакомца пробудило в нем чувство уверенности.