Немцы на Южном Урале

Моисеев Александр Павлович

Вот переходим Шоссейку, что к 66-му заводу ведет. Машины по дороге челноком: туда-сюда. Вот и ловит мама момент проскочить с нами целыми, невредимыми. А то пленные. Чем ближе победа, тем длиннее их колонны. Землистые лица над поднятыми воротниками. Клапают-клацают по гулкой булыге стылые ботинки. Редкие конвоиры сердито, лениво покрикивают, устрашающе кивают заиндевевшими автоматами, теснят лошадьми. Плотнее сбивают ряды. Для порядка покрикивают, на публику, пленные и так ведут себя хорошо. По ним видно, и без охраны шли бы куда надо и как надо. Всем известно, у немцев всегда порядок. «Орднунг ист орднунг»…

Первый немецкий штрих в памяти –

военный, невеселый, зимний, холодный. Иное дело в первое лето после войны! Мы уже подросли и все чаще бегали купаться и «по ягоды». Перед спуском с нашей горы довольно обширная равнинка. До войны дома хотели ставить, но не успели. Ямы залило водой, нам и удовольствие – бултыхайся с головастиками. Вода хоть мутна, почти красна от глины, зато тепленькая, как в корыте, когда мамка купает.

Однако отходит нам лафа с купанием. Бараки пленные ставят на наших купальнях. Своих-то мужиков не хватает нигде. Кто еще воюет, на кого уже похоронка. Вот и строят теперь на ямах бараки пленные. На улице тепло, хорошо. Немцы «фрицевки» свои поскидывали, френчики стянули, кто-то и совсем разнагишался, как у себя дома. Без формы своей совсем не страшные, обычные. Будто наши мужики поработали, а теперь полднюют. Веселые, как будто и не пленные. Перекусывают.

Обходим пленных, слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамки заметят: «Опять кусошничаешь, ешь дома». Не выпустят с куском. По-хорошему, так мимо пленных надо бы ходу прибавить, чтоб не дразнить себя, глядя на их «митагесен», раз не отвалится. А ногам разве прикажешь – пузо-то к ним ближе.

Немцы нас приметили, загоготали. Один, рукава засучены, подошел к часовому. Тот нам перекрикнул:

– Пацаны! Есть хотите?

Спрашивает. Когда мы не хотели?

Он взял половник, полез во флягу, и шрапнель – перловку, значит, – оттуда в котелок сыпет. Половник-другой. С горкой кирзухи. Рассыпчатая, жирами сдобренная. Прикинул нас глазом и в пилотку ржаной хлеб начал кидать. Живем, братва! Ложки берёт. Обошел часового, подошел к нам. Ставит котелок, вручает каждому по ложке и кусманчику.

И стали мы без лишних слов «ессен». Старались не шевмя глотать «шрапнель», а не торопиться. Пусть не думают, что мы с голодного ряда. Все-таки победители. Конечно, ненадолго нам пристойности хватило. Дипломатия дипломатией, а ухватить побольше каждому хочется. Только ложки о котелок клацают. Вкусной каша была, раз в памяти до сих пор пережевывается…

Демидовка, а вернее запрудный берег пруда, к которому она спускается с крутого склона Уреньги, хранит еще один немецкий штрих в моей памяти. Он привлекал меня звучным, непонятным (объяснить никто не мог) названием: Фригенталь. Повзрослев уже, вошедши в краеведение, я выяснил, что это непонятное слово переводится удивительно просто и красиво – мирная, покойная долина.

Словесное мое приобщение к немецкому языку произошло, как и положено, в пятом классе – на пять школьных лет, и потом на вузовские семестры. Именно на уроках немецкого языка произошло мое введение (именно введение, а не знакомство) в литературу и даже поэзию. Наша «немка» – Гертруда Рудольфовна Эрбе – заставляла нас не только зубрить стихи Гете, Шиллера, Гейне, но и переводить их в стихах на русский язык. Так вот, наперекор общепринятому школьному введению в словесное творчество и русскую литературу, для меня все началось с немецкого.

Златоуст.

Район поселка Демидовка. Фото начала ХХ века

Slatoust. Teil der Siedlung Demidowka. Foto von Anfang des 20. Jahrhunderts

Вслед за этим у нас появилось тайное литературное общество «Оазис» – подчеркну, именно тайное, по аналогии с декабристами. Гертруда Рудольфовна «вычислила» наши собрания и – выразила желание стать его членом под псевдонимом «Эге»…

Еще одним уникальным человеком, который вошел в орбиту моей жизни со школьных лет, был Максим Максимович Клайн.

Именно он вывел меня в старших классах на туристскую тропу и тем самым «посвятил в бродячую жизнь». Кстати, его в народе прозвали «Сим Сим» – и очень точно: он, как сказочное заклинание, открыл мне дверь в краеведение…

Его можно назвать «румынским немцем» – Максим Максимович родился в Трансильвании, среди гор и долин. В Златоуст он попал под конвоем, как подозреваемый в шпионаже. Никого не интересовало, что он еще до войны из Румынии границу перешел, объявляя себя антифашистом, а затем был военным переводчиком, прошел с нашими войсками тяжелое, гнетущее отступление до самого Сталинграда, где и был ранен. После госпиталя его отправили не на фронт, а на Урал, в трудармию. Лишь после войны обвинение с него сняли и разрешили преподавать в школе.

М.М. Клайн (1921–1995), педагог-новатор, публицист, общественный деятель

M.M. Klein (1921–1995), P"adagoge Reformer, Publizist, Pers"onlichkeit des "offentlichen Lebens

Клайн запомнился не только как учитель и краевед. Например, вся детвора его буквально боготворила: «Клявин», как мы на русский манер коверкали его фамилию, был непробиваемым вратарем нашей родной заводской футбольной команды «Металлург». Ох, и мячи он брал!

Туристические походы – особая песня. Максим Максимович даже у девчонок стал заводилой, завлекая в отдых «коллективный, активный и познавательный». Впервые он опробовал нас трехдневным походом на Таганай, причем при вполне экстремальных условиях. Испытание задалось, что надо. Под утро, что выступать, снег выпал, а ведь дело было после экзаменов, июнь на дворе. На Таганае оказались свои прелести – комары. Таких вампиров я больше не встречал, хотя и во многих комариных краях побывал. Две ночи мы провели на Таганае и две ночи не спали из-за них, спасаясь в дыму костра, и чтоб скорее наступил рассвет, всё пели, пели. С тех ночей всю оставшуюся жизнь пою, с тех дней бродяжничаю, так что могу считаться «песенным краеведом». А начало было положено здесь, на Златоустовских детских тропках.

Из школы на долгие годы вынес я еще одну немецкую связь. В восьмом классе появился в нашей школе немецкий мальчик. Немцам тогда уже вернули некоторые свободы и разрешили выезжать из сибирской ссылки в разные места, кроме разгромленной родины в Поволжье. Его родители выбрали город Златоуст, где немцев с позапрошлого века было немало, а потому к ним относились на особицу.

Семья Бах (Ручьевых – как я их звал в переводе) поселилась в поселке Строителей, что подняли военнопленные, обжившись в благоустроенных по сравнению с нашими финских бараках. Поселок был по соседству с моей Керамической улицей на Татарке, и мы стали водиться с Робертом, занимались вместе.