Немец

Алейхем Шолом

– Благословение восседающим!
– произношу я по-древнееврейски.

Но он - ни полслова в ответ, добрался до курицы, как после доброго поста.

– Благословение восседающим! Кушать не просим! Приятного аппетита! повторяю я.

Но он с удовольствием хлебает бульон, молчит, даже спасибо не говорит...

"Хамье!
– думаю я.
– Да еще и обжора порядочный к тому же!"

Словом, поел он, закурил длинную трубку, сидит и улыбается. Вижу, мой немец озирается по сторонам, ищет, видимо, где бы голову приклонить. А глаза у него слипаются, думают о ночлеге.

Я мигнул своей: "Где, мол, мы его положим?" - "Что значит - где? На моей кровати!" И недолго думая

она идет и начинает готовить постель, взбивает подушку как полагается (моя, если захочет, умеет!). Смотрю - немец чем-то недоволен, не нравится ему, видно, что перья летят, крутит носом и начинает чихать на чем свет стоит!

– Растите большой, господин немец!
– говорю я ему.

Думаете, он отвечает, говорит спасибо? Какое там! "Грубиян, - думаю я про себя, - и дикарь!"

Жена устроила ему ложе чуть ли не до потолка, под стать царю (моя, если захочет, умеет!), распрощались мы с ним честь-честью, пожелали спокойной ночи и пошли спать.

Поначалу, когда легли, слышу, мой немец спит, не сглазить бы, сладко, храпит как-то странно, сопит, как паровоз, свистит и хрипит, как недорезанный бык, и вдруг вскакивает, кряхтит, ойкает, фыркает, почесывается, плюется и ворчит, потом поворачивается на другой бок, опять храпит, сопит, свистит и снова вскакивает со стоном, фыркает, почесывается, плюет и ворчит... И так несколько раз подряд, а потом как спрыгнет с кровати, и я слышу: мой немец швыряет на пол одну подушку за другой и с особенной злостью произносит какие-то странные, непонятные слова: "Цум тойфель! Сакраменто! Доннер-веттер!^[4]" Подбегаю к дверям, смотрю в щелочку: мой немец стоит на полу в чем мать родила, скидывает подушки с кровати, плюется и сыплет проклятья на своем языке - спаси господи и помилуй!

– В чем дело, - говорю, - господин немец?
– И отворяю дверь.

Тут он как налетит на меня с кулаками, уничтожить хочет... Хватает меня за руку, подводит к окну и показывает, как всего его искусали, потом выгоняет меня и захлопывает дверь.

– Какой-то сумасшедший немец!
– говорю я жене.
– Чересчур изнеженный! Показалось ему, что его кусают, так он уж из себя выходит!..

– Откуда такое?
– удивляется жена.
– Ума не приложу! Ведь только на пасху я чистила постель и кровать обливала керосином, - и вдруг клопы...

Утром я думал, мой немец обозлится и удерет куда-нибудь за тридевять земель... Ничего подобного! Снова: "Гут мо-эн!" Улыбается, пыхтит своей трубочкой, снова приказал готовить обед, а пока что к чаю велел отварить яиц всмятку, - сколько, думаете, яиц? Без малого десяток! За завтраком основательно выпил, меня угостил шнапсом - и все хорошо! А наступила ночь опять двадцать пять! Вначале храпел, свистел, сопел и хрипел, потом стонал и охал, фыркал и чесался, плевался и ворчал. И вскакивал, и всю постель на пол скидывал, и сердился, и ругался по-своему: "Цум тойфель! Сакраменто! Доннер-веттеррр!" А наутро - опять: "Гут мо-эн!" Снова пыхтел трубкой, улыбался, ел, выпивал и меня угощал...

Так прошло несколько дней, пока наступило время - машины благополучно проследовали - и ему надо было уезжать.

Когда пришло время отъезда, немец стал укладывать вещи и попросил меня, чтобы я подал ему счет.

– А что там считаться?
– говорю я.
– Счет короткий. Причитается с вас, господин немец, ровным счетом четвертной билет...

Он уставился на меня, как бы желая сказать: "А? Не понимаю!"

Тогда я объясняю ему по-немецки:

– Придется вам, господин немец, раскошелиться и уплатить, стало быть, двадцать пять целкачей, то есть "финф унд цванциг рубль"!

И показываю на пальцах -

десять, десять и пять.

Думаете, он очень удивился? Ничуть не бывало! Пыхтит своей трубочкой, улыбается и говорит, что хотел бы только знать, за что с него причитается двадцать пять рублей? Берет карандашик, кусок бумаги и просит меня указать подробно...

"Ты, конечно, очень умный немец, - думаю я, - но только у меня ума побольше твоего! Того, что у меня в левой пятке, у тебя и в башке нет!"

– Пишите, будьте любезны, господин немец, - говорю я, - за квартиру, то есть "штанцион" - за шесть дней по полтора, стало быть девять рублей; шесть раз по два - двенадцать самоваров по полупятиалтынному - девяносто копеек. Шесть раз по десятку без малого яиц по утрам и по десятку вечером - сто двадцать штук, две копы, по рублю копа - два рубля. Шесть бульонов, шесть кур по пяти пятиалтынных за штуку, не считая крупы, гренков, петрушки, луку, того-сего и всего прочего, - для ровного счета - шесть рублей. Шесть вечеров шесть ламп - шестьдесят копеек. Шнапс вы пили свой - два рубля; чаю-сахару не брали - один рубль, а всего, значит, три рубля. Вина не требовали - рубль, значит - четыре. Пива не было - семьдесят копеек. В общем, выходит рублей пять... Но для ровного счета ставьте пять пятьдесят. Ну, господин немец, в общей сложности разве не двадцать пять рублей?..

Так говорю я ему вполне серьезно, а он, думаете, хоть бы слово сказал? Упаси бог! Пыхтел трубкой, улыбался, достал четвертной и швырнул, как бросают трешку. Потом честь честью распрощался и уехал.

– Что ты скажешь, жена, о таком немце?
– говорю я.

– Присылал бы господь таких немцев каждую неделю, - было бы совсем неплохо...

Немец уехал. Не прошло и трех дней, приходит ко мне почтальон и приносит письмо, но требует уплатить четырнадцать копеек. За что? Забыли, говорит, марку наклеить. Уплатил четырнадцать копеек, вскрыл конверт, а письмо написано по-немецки, ни слова не понять. Ношусь с этим письмом от одного к другому, никто по-немецки не читает! Беда! Весь городишко избегал, наконец с трудом отыскал провизора из аптеки, который понимает по-немецки. Прочел он письмо и говорит, что пишет мне какой-то немец, очень благодарит за удобную, спокойную "штанцион", которую он нашел у меня, благодарит нас за гостеприимство и любезность, которые он никогда не забудет... "Ну что ж, думаю, очень приятно. Если ты доволен, меня радует". А жене говорю:

– Как тебе нравится немец? Ничего себе - дурень, не сглазить бы!

– Дай бог каждую неделю таких дурней, было бы совсем неплохо!..

Прошла еще неделя. Прихожу с вокзала, а жена подает мне письмо и говорит, что почтальон велел доплатить двадцать восемь копеек.

– Почему двадцать восемь?

– Так!
– отвечает она.
– Меньше он брать не хотел. Вскрываю письмо -опять по-немецки. Бегу к своему провизору и прошу его прочесть. Он прочел: тот же самый немец пишет, что он проехал границу и так как сейчас он едет к себе домой, в свой "фатерланд", то благодарит меня за удобную и спокойную "штанцион", за наше гостеприимство и любезность, которых он никогда не забудет!

"Мои бы горести да на твою голову!" - подумал я.

Прихожу домой, а жена спрашивает:

– Что это за письмо?

– Опять, - говорю, - этот немец! Забыть не может благодеяние, которое мы ему оказали! Сумасшедший немец!

– Посылал бы нам бог каждую неделю таких сумасшедших немцев, - говорит она, - было бы совсем неплохо...

Прошло еще две недели. Приносят мне с почты большое письмо, и почтальон велит доплатить пятьдесят шесть копеек. Я, конечно, не хочу.

– Как угодно!
– говорит почтальон и забирает письмо.