Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте
Шрифт:
Свидание было коротким, и Карл напоследок сказал!
— Все будет хорошо, уверяю тебя. Надо сохранить хладнокровие, и мы победим.
На тюремном дворе стояли закрытые «черные вороны» и расхаживала стража; под ее охраной прогуливались арестованные. Соня шла, совершенно раздавленная тем, что увидела. Страшная мысль сверлила ее: машина пруссачества, империализма добралась до ее мужа, только чудо может спасти его.
Но детям надо сказать что-то такое, что поддержало бы в них надежду на скорое возвращение отца.
Гельми, склонный все воспринимать драматически, готов
— Ну к чему ты это говоришь? — сказал Гельми. — Его все равно засудят.
— А я думаю, выпустят.
— Нет, заберут в крепость.
— Зачем так говорить! — сказала почти умоляюще Соня. — Ведь делу это не поможет!
— Надо всегда видеть правду, — упрямо ответил Гельми.
И, не чувствуя себя в силах противостоять ему, она отступила.
В заявлениях, адресованных суду берлинской королевской комендатуры, Либкнехт, обвиняемый в государственной измене, писал:
«Государственная измена была всегда привилегией правящих классов… Подлинные государственные изменники сидят… в конторах металлургических заводов… в больших банках, в усадьбах юнкеров-аграриев… Подлинные государственные изменники в Германии — это… члены германского правительства, бонапартисты с нечистой социальной совестью… Государственные изменники — это те люди, которые… превращают Европу в груду развалив и пустыню и окутывают ее атмосферой лжи и лицемерия».
Достаточно было заглянуть в любое его заявление, чтобы стало ясно: свою энергию Либкнехт направил на изобличение тех, кто стоит у власти. Меньше всего он занимался самозащитой.
«Предлагаю отменить приказ о взятии меня под стражу», — писал он. Или: «Обвинительный акт, предъявленный мне, представляет собою сборник исторических преданий и ходячих формул». И дальше изобличал самую подготовку войны и связанное с этим лицемерие властей.
«Описание майской демонстрации в донесении полиция достойно Фуше и Штибера, — указал в другом заявлении Либкнехт. — В демонстрации участвовало… по точным данным рейхстага, человек двести, большей частью женщины и подростки… И с этими двумя сотнями… сильный наряд полиции, вместе с военными патрулями, не может справиться в течение двух-трех часов! Возникает необходимость на несколько часов оцепить площадь. Демонстранты разделились на три процессии… Итого, на каждую процессию по шестьдесят человек».
Словом, над теми, в чьих руках оказалась его судьба он издевался.
«Мне, разумеется, совершенно не хотелось, чтобы полицейские кулаки помешали моему дальнейшему участию в демонстрации».
«Почему обвинение умалчивает о том, что после моего ареста два «патриота», очевидно из учеников фон Ягова, дубасили меня палками по голове, причем один с довольным видом приговаривал: «Давно пора было его сцапать!»»
«Еще раз требую, чтобы обвинение было последовавательным и придерживалось хотя бы тех пунктов, какие само предъявило».
Тем временем в городах Германии происходили волнения. Верный себе, Либкнехт касается и этого:
«Об идиллическом настроении немецкого народа свидетельствуют
«Беспорядки в Мюнхене, как и во многих других городах, возникли из-за недостатка продуктов, жесточайшей нужды и голода, доводящих до отчаяния даже такой терпеливый народ, как немцы… Даже в рейхстаге, послушнейшем изо всех парламентов, недовольство проявляется очень резко. Но обвинение ничего об этом не знает. Зато знают в кварталах, населенных беднотой, у смертного одра сотен тысяч детей… знают и припомнят тем, кто сейчас ничего не хочет знать».
Так вел себя Либкнехт с того дня, когда был схвачен на Потсдамской площади, и вплоть до дня, когда предстал перед судом.
Член военного суда Машке, назначенный обвинителем в первой инстанции, отказался поддержать версию измены отечеству, выдвинутую против Либкнехта. Тогда Машке заменили другим, и все пошло гладко. Председатель суда утвердил состав коллегии для слушания дела солдата рабочего батальона Карла Либкнехта.
В небольшом зале народу набилось пропасть, атмосфера была с первых минут накаленная. Не успели прочесть обвинительное заключение, как новый обвинитель обратился к суду с ходатайством о закрытом разборе дела.
— Так и ждал этого бегства от гласности! — саркастически произнес Либкнехт.
Председатель строго остановил его: обвиняемый вправе приводить доводы лишь по существу.
— Но и само предложение об отмене гласности вы намерены разбирать в закрытом порядке?! Предел трусости! Вот так правосудие!
— Прекратите свои выпады, — потребовал председатель.
Публике предложили покинуть зал — чтобы господин Керренсон обосновал свое требование о закрытом характере заседания.
Обвинитель Керренсон сослался на пример рейхстага: одиннадцатого мая там обсуждали вопрос о лишении Либкнехта депутатской неприкосновенности тоже в закрытом порядке.
— Этот самый жалкий изо всех парламентов вы позволили себе назвать «народным представительством»?! — возмутился Либкнехт. — Да он еще более жалок, чем русская Дума! Хорошо представительство!
— Подобные оскорбления я не желаю больше терпеть в суде, — заявил председатель майор Ретер.
— Но имею же я право высказываться! Мне приходится отвечать на тягчайшие политические обвинения, согласитесь!
— Что вам угодно сказать по существу предложения обвинителя? — бесстрастно спросил майор Ретер.
— Бегство от публичности можно было предвидеть. Правительство, на котором лежит вина за разбойничью войну, имеет все основания прятаться. Мне же скрывать нечего. Политика солидарности рабочих всех стран требует публичности. Я требую ее во имя международного социализма!
Суд удалился. На время публику снова впустили в вал. С величайшим нетерпением все ожидали, что порешат.
Затем председатель объявил: публичность во время судоговорения отменяется.
— С такой серьезной победой можно поздравить самого Бетман-Гольвега, — язвительно произнес Либкнехт. — Видно, она должна заменить ему победы в других областях.