Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте
Шрифт:
Из другого конца палаты донесся раздраженный голос:
— А позволительно ли, хотел бы я знать, высказывать пацифистские взгляды в военном госпитале?
— Очень просил бы, господин майор, не затевать в палате дискуссий, это всех нервирует.
Больной, подавший голос, считал себя ущемленный в своих офицерских чувствах и привилегиях: мало того, что сюда поместили солдата, сославшись на то, что on депутат рейхстага, так он еще позволяет себе высказывать противозаконные мысли. Причем не стесняется я не таится. Правда, сам не вступает в споры, по и не
Врач удалился, Меринг вплотную придвинулся к койке и продолжил свой тихий разговор.
Сама эта таинственность раздражала майора, лежавшего в другом углу палаты. Особенно беспокоили его посетители простого звания. И откуда они только появлялись! По тому, как они старательно вытирали ноги о коврик, лежавший у двери, майор чувствовал в них людей самого невысокого положения. А Либкнехт беседовал с ними, как с добрыми друзьями, запросто, и смеялся, и тоже переходил на шепот, и расспрашивал о других друзьях.
С появлением в палате Либкнехта майор оказался со всех сторон окружен людьми совершенно чуждыми, из иного мира. Он подумывал было, не попроситься ли ему в другую палату, чтобы не раздражаться постоянно. Но что-то удерживало его — возможно, мысли, которые возбуждали эти люди. Они были независимы, у них была особая воля к жизни, и они, кажется, считали себя нисколько не ниже тех, кто, в силу законов истории, поставлен над ними, правит ими, обязан держать их в подчинении.
Особенно вывел его из себя некий Крейпц из Штутгарта, который приехал сюда чуть не со специальным поручением от товарищей навестить Либкнехта. Этот был и вовсе увалень, нескладный, тяжеловесный, с огромными ручищами. Он ввалился в палату и бесцеремонно оглядел больных. Только когда взгляд его остановился на Либкнехте, лицо оживилось.
Он притащил с собой две тяжелые корзины со снедью. Либкнехт стал всячески отказываться и протестовать:
— Что вы еще вздумали… Какие там приношения, когда все сидят без еды!
Крейнц обращался с ним, как с ребенком, которого надо побаловать.
— Специально для вас. Со строгим наказом, чтобы съели все до последней крошки. Теперь вы наша надежда и гордость, и мы должны о вас заботиться.
Он ужасно басил, и ему трудно было переходить на шепот. Даже в его шепоте можно было разобрать половину слов.
Майор лежал весь напряженный, и, чем дольше затягивался визит, тем больше охватывала его враждебность. Пока возле Либкнехта сидел тот, профессорского вида, визитера еще можно было терпеть. Но тут тяжелый мужлан, не иначе как молотобоец, вел разговор на равных с человеком образованным. В этом была какая-то аномалия, нарушение тех основ неравенства, на которых только и зиждется социальный порядок.
А Либкнехт вспоминал прошлое, которое, видно, связывало обоих, редактора газеты, руководителей каких-то групп. Про письмо свое к ним вспомнил. Словом, у них оказался целый короб общих переживаний. И майор фон Пальм с брезгливостью
Когда Крейнц ушел наконец, Либкнехт стал как-то без интереса ковыряться в пакетах, которые тот оставил.
— Ну уж тут столько, что если на всю нашу палату разделить, и то получится чуть не по пакету на каждого.
Все лежавшие проявили интерес к содержимому. Один только майор лежал окаменевший. Позже он процедил сквозь зубы:
— Вы бы лучше жене своей предложили, чем целый госпиталь одарять.
— Жене ее доля достанется… И еще одной замечательной женщине, которая сидит за решеткой.
Фон Пальм хотел было заметить, что замечательные женщины за решетками не сидят: наверно, какая-нибудь нарушительница законов, женщина легкого поведения… Но счел унизительным вступать в объяснения.
Он провел плохую ночь, размышляя о пакостных людях, наводняющих Германию.
На курорт Либкнехт так и не поехал, решительно отказался. Пробыв месяц с лишним в госпитале, он выписался и был оставлен на время в Берлине.
Рейхстаг как место полемики терял постепенно свое значение. Либкнехт посещал заседания декабрьской сессии с единственной целью — посылать запросы председателю, хотя бы в письменном виде.
Теперь он уже твердо знал, что слова его, непроизнесенные выступления, запросы, листовки, которые он составлял, не пропадают. Разговор с Крейнцем убедил его в этом особенно. Выступления и обращения Либкнехта делали свое дело, помогали сплочению левых сил. Вот почему, заняв депутатское место вновь, он стал еще энергичнее применять свою тактику.
Четырнадцатого декабря Либкнехт направил один за другим шесть запросов.
В первом требовал объяснений, почему Бетман-Гольвег не сообщил рейхстагу четвертого августа прямо, что Германия попрала бельгийский нейтралитет.
Во втором спрашивал, готово ли правительство предъявить народу документы, связанные с предысторией австрийского ультиматума и нарушения бельгийского нейтралитета; согласно ли оно на создание комиссии, которая выявила бы истинных виновников возникновения войны.
В третьем осведомлялся, известно ли правительству, что немецкий народ требует широкой гласности взамен тайной дипломатии.
В четвертом настаивал, чтобы немецкие власти уточнили свое отношение к попыткам посредничества нейтральных стран.
В пятом добивался, чтобы пущенное в обиход понятие «новой ориентации во внутренней политике» было уточнено.
Наконец, в шестом выяснял, известно ли властям, в какое тяжелое положение поставлен народ из-за войны, хищничества капиталистов и несостоятельности самоа власти.
На заседании одиннадцатого января он сделал два запроса.
Знает ли канцлер, каким страданиям подвергают армянское население турки, воюющие в союзе с Германией?
Речь шла о зверской резне, которую турецкие власти учинили над армянами.