Немёртвый камень
Шрифт:
Экстер кивнул. Он как будто весь сосредоточился на том, чтобы не поднимать на нее взгляд. Потом вспомнил о чем-то и сказал:
— Я знаю. Птица из Семицветника здесь была. Еще был Локсо…
— Гробовщик? Что-то с Книгой или Перечнем?
— И то, и другое. Локсо утверждает, что во внешнем мире набирает силу странный артефакт, «Ледяной нарцисс», наверняка создание Холдона или одного из его учеников.
— Звенья заняты, практиканты не готовы, на выезд можно бросить только Фрикса с сестрой. Да ещё Эссиа из снабженцев хорошо проявила себя в бою и просится теперь на передовую и в миры. Она артемаг,
— Он слишком слаб, чтобы иметь цвет, — отозвался Мечтатель. Он не отрывал взгляда от бумаг, — И едва проявляется в Перечне — Локсо увидел его больше случайно. Но если бы цвет был — артефакт был бы льдисто-металлическим…
Фелла Бестия поняла подтекст этой фразы. Хотя это было трудновато: сейчас она наблюдала за тенями, которые пролегли на лице директора.
— Это не обязательно так, — глухо заговорила она, — это… эта штука необязательно у него.
Плевать ей было, у кого этот артефакт и что он вообще из себя представляет. Только бы на секунду заставить Экстера отвлечься. Только бы он перестал выглядеть таким больным и таким постаревшим. Что она и ее глупые переживания — только бы хоть на минуту просветлело его лицо…
— Сознание того, что этот артефакт у кого угодно, не может меня не тревожить, — мягко, но устало заметил Экстер. Директор машинально перебирал бумаги, которые лежали прямо перед ним.
— Это стихи? — наугад спросила Бестия. Может, если он начнет читать…
Она добилась только того, что Мечтатель поднял на нее приугасшие за последние дни глаза.
— Что? Нет. Сейчас мне почему-то… не пишется.
Все. Темы окончательно себя исчерпали. Вот уж поистине не знаешь, подумала Бестия, что пригодится. Я сотни лет училась махать мечом и колдовать. Оказалось, следовало выучиться искусству риторики.
— А тут еще Магистрат, — почувствовал паузу Мечтатель. — Можешь вообразить себе, это все прислано ими, — он повел рукой в сторону особо впечатляющих бумаг, — заметки по совершенствованию процесса преподавания. Ну, ничего, я думаю, что это не отнимет больше, чем…
— Давай я сделаю.
Экстер, который уже переключился было на бумаги, опять поднял глаза и попытался изобразить изумление, но на изможденном лице оно смотрелось неубедительно.
— Ты, Фелла? Но ведь ты терпеть не можешь бумаг.
— Неправда, — отрезала Бестия, она сама не заметила, как голос скатился к шепоту, — я просто обожаю бумаги. Все эти свитки… делопроизводство, конспекты уроков…
— Но я думал…
— Экстер, ты… так устал, — она невольно потянулась и взяла его за руку. — Как я могла не увидеть раньше… Как ты измучил себя… и неужели тебе не пришло в голову за эти три тысячи лет… хоть один день… потратить на себя? Просто отдохнуть, совсем немного…
Она уже гладила его по щеке, они были так близко, никаких преград… хотя разве между ними только что не было стола? Ах, да, мебель в комнате артемага, удивляться нечему. Бестия поднялась, и Экстер потянулся следом, не желая разрывать прикосновение. Он накрыл ее ладонь своей — холодные, хрупкие пальцы музыканта, ни в какую не догадаешься, что он может
— Светлоликим неизвестно, сколько времени понадобится, чтобы это исправить, — пробормотала она, всматриваясь в каждую черточку лица, словно затенённую усталостью. — Ничего. Мы начнем прямо сейчас.
Не размыкая взглядов, они дошли до двери, которая вела в личные покои директора. На пороге Экстер выдавил единственную фразу:
— Хочешь увидеть… его?
Он ни на что не намекал и ни за что не осуждал. Он спрашивал с заведомой готовностью, если нужно, стать для нее кем угодно. Фелла почувствовала, как сводит губы от какой-то совершенно особой, саднящей нежности, которую она никогда не испытывала даже к этому человеку.
— Я не хочу его видеть больше. Никогда. Пусть он пропадет совсем и никогда не появляется, — последние два слова она выдохнула, когда их губы почти соприкасались: — Только ты…
Минут через пять она предприняла слабую попытку вернуть хотя бы часть мысленного контроля. Сыронизировать что-то вроде: «Ученички были бы на седьмом небе от счастья. Они всегда мечтали одновременно увидеть Экстера без парика, а меня без кольчуги». Ещё через минуту прежняя Бестия опять попыталась прокопать себе выход: «Кольчуга? Парик? Кажется, тут придется беспокоиться об общем недостатке одежды…»
Потом стало совсем не до иронии. И не до всего остального. За окном радуга Целестии бешено закружилась, расплылась и сгинула, но только для того, чтобы вернуться через очень длительное время, подуставшей и в пастельных тонах…
Фелла зачарованно наблюдала, как радуга входит в пятую фазу. Кажется, когда она толкнула дверь Экстера, едва начиналась третья… Три тысячи лет, а она ни разу так и не нашла времени понаблюдать за этими переходами и признать, что это красиво. Волшебно и красиво, хотя в Целестии ни то, ни другое не должно было удивлять.
— И за тридцать веков ты влюбился впервые? — наконец переспросила она недоверчиво. Это было запоздалым ответом на последнюю фразу Экстера в недавно начатом разговоре. При этом сама Фелла как-то позабыла, что три тысячи лет любила разве что Витязя Альтау, обращение же с остальными мужчинами у нее происходило по принципу: «хочу — не хочу». Принцип «нужен — не нужен» Фелла отвергала, как заведомо тупой.
Седые кудри Экстера растрепались по подушке цвета малахита и на глубоком зеленом фоне казались лунно-серебристыми. Глаза тоже отсвечивали зеленью, и это смывало даже те слабые краски, которые проступили на лице директора за последние пару часов.
— Пусть тебя не удивляет это, Фелла. Когда ты гораздо старше тех, кому подходишь по внешности…
Бестия недоверчиво хмыкнула. У нее-то было совсем другое положение. Возраст и опыт скорее привлекали большинство брутальных самцов, с которыми ей по профессии приходилось иметь дело. Хотя ведь Экстер скрывал, сколько ему лет, значит, он не о себе…
— Наверное, все женщины тебе казались непроходимыми дурами. Могу себе представить — двадцать лет и пятьсот.
— В первые века после Альтау я не общался ни с кем, — возразил Экстер, приподнимаясь. — Почти не мог приближаться к людям, скитался, как отшельник, изредка наведываясь за пищей или одеждой, не чувствуя времени… мучительные были годы…