Немного о себе
Шрифт:
И все же миссионеры — самая необычная часть нашего груза. Вам не приходилось слышать, как священник-англичанин читает получасовую лекцию о накладных и вообще о грузообороте железной дороги, ну, скажем, такой, как Мидленд? А вот профессору пришлось: он устроился в ногах у смуглого бородатого человека с пронзительным взглядом, а тот обстоятельно разъяснял ему нечто подобное, да с таким знанием дела, что лектору позавидовал бы маститый писака из финансового отдела любой газеты.
— Ваш друг знает цифирь как свои пять пальцев, — сказал я профессору. — Кто он такой?
— Миссионер-пресвитерианец из миссии для япошек, — ответил профессор.
Я прикрыл рот рукой и больше не задавал вопросов.
Для
Похоже, что все моряки с американских пароходов, которые плавают по эту сторону их континента, играют в манильскую лотерею, и разговор в курительном салоне то и дело заходит о шальной удаче или деньгах, которые были проиграны из-за случайного промаха. Лотерейные билеты продаются более или менее открыто в Иокогаме и Гонконге, а сам розыгрыш (тут все единодушны) небезупречен.
Мы покорились однообразию двадцатидневного путешествия. Рекламные объявления Тихоокеанской почтовой не соответствуют действительности. Их пакетботы с маломощными паровыми машинами способны покрыть положенное расстояние за пятнадцать суток только при самых благоприятных ветрах и надлежащем давлении пара в котлах. Например, «Город Пекин» развивал жалкие десять узлов, то есть тащился со скоростью, не подобающей для его громоздкого корпуса
«Вот поймаем ветер, и дела пойдут веселее», — твердил капитан. Это четырехмачтовое судно может нести изрядное количество парусов. Дело в том, что далеко не безопасно гонять пароходы через эту океанскую пустошь, обходясь «голыми» мачтами, как на атлантических лайнерах.
Однообразие моря убийственно. Мы разминулись с опрокинутой тюленебойной шхуной. Ее днище было густо облеплено чайками. В зябких предрассветных сумерках она походила на труп. Птицы чуть слышно посвистывали, они словно управляли шхуной. Даже когда Тихий океан настроен миролюбиво, биение его пульса весьма ощутимо. Уже через сутки после выхода из Иокогамы нос судна то взлетал вверх, то с шумом окунался в воду, хотя на поверхности моря не было заметно ни единого гребешка. «Идет крупная зыбь, — сказал капитан, — но вообще-то «Пекин» — очень сухое судно. Случись что, справится как-нибудь, правда, мне кажется, на этот раз нам не придется подвергать его испытанию». Капитан ошибся. В течение четырех суток мы терпели угрюмое раздражение северной части Тихого океана, завершилось это весьма тревожной ночью. Все началось с того, что море посерело, небо покрылось торопливыми облаками и поднялся встречный ветер, который сократил суточный переход на пятьдесят миль. Затем с юго-востока (прямо в борт) принесло зыбь, никак не связанную с ветром, который разгулялся поблизости от нас, и шестнадцать убийственных часов мы катались с борта на борт по склонам волн.
В тиши гавани, за завтраком в салоне корабля, под бортом которого ползал паровой катеришко, газетчик напишет, что находится на борту «величественного лайнера». В открытом море, когда рваное плечо волны заслоняет горизонт, судно это превращается в «старую калошу», «веселенькое местечко» и прочее не слишком лестное, так как тут уж приходится заискивать перед стихией.
— Штормит юго-восточное, — сообщил капитан. — Вот и разгулялась волна.
«Город Пекин» оправдал свою репутацию. Он довольно резво переваливал через гребни, не зачерпнув ни ведра воды, пока его к этому не принудили, то есть он все-таки хлебнул добрую порцию зеленоватой жидкости в назидание по меньшей мере одному из пассажиров, который не видел прежде переполненных шпигатов.
Однако настоящее представление началось позже.
— О, кажется, недурно качает, —
— Скажи, пожалуйста, качает, — буркнуло черное привидение, которое вылезло из кочегарки.
— Долго ли будет качать? — забеспокоились женщины, собравшиеся в так называемом «Дамском салоне», который по американским обычаям именовался «Общественным залом». В сумерках промелькнул старший помощник капитана. С его бородатой физиономии стекала вода.
— Не натянуть ли штормовые леера? — сказал он и, преследуемый волной, вразвалку побрел на корму.
— К вечеру судно будет купать свои загородки, — молвил пассажир из Луизианы.
Там, в Луизиане, на речных пароходах понятия не имеют, для чего служат фальшборты. Мы отобедали под оглушительный аккомпанемент посуды (эмансипированные пивные бутылки своими прыжками превзошли собственные пробки) и грохот разошедшегося гонга, который приглашал пассажиров к столу, когда ему это заблагорассудится.
Но настоящая качка началась после обеда. Пароход действительно «купал свои загородки», как предсказывал человек из Луизианы. Каждые полчаса, с точностью до секунды, прибывала громадная волна — тогда гасло электричество, грохотал винт и сотрясались палубы. При этом нас норовило вытряхнуть со стульев, и довольно бесцеремонно. Иногда приходилось держаться за стол обеими руками.
И тогда я узнал, как выглядит настоящий страх. Он был разодет в черные шелка и сражался с самим собой. По вполне понятным причинам пассажиры сбились в стадо и приставали с расспросами к любому офицеру, которому случалось пробираться через салон. Никто не трусил — боже упаси! — но каждый проявлял повышенный интерес к любой информации. Беспокойство удвоилось, когда судно накренилось особенно зловеще.
Страх олицетворяла дородная красивая леди с изящными манерами; ей была точно известна цена человеческой жизни, и она наверняка разбиралась в духовной сущности Роберта Эльсмера, в современной поэзии, в общем, во всем, что полагается знать умной и образованной женщине. Когда качка усилилась, женщина вдруг быстро заговорила. Я никогда не поверю, что до ее сознания доходил смысл собственных слов. Качка достигла наибольшего размаха. Дама прилагала все старания, чтобы оживить общую беседу. По тому, как вздымалась ее грудь, пальцы нервно теребили скатерть и блуждали глаза, которые то и дело обращались в сторону трапа, ведущего наверх, легко было догадаться, до чего она испугалась. Дама не жалела самых обыденных слов. Они текли из ее уст непрерывным потоком, иногда прерываясь смешком, как речь всякой нормальной женщины. Кто-то предложил разойтись по каютам. Нет, она остается. Она хотела говорить и не сдавалась до тех пор, пока ей удавалось удержать рядом хотя бы одну живую душу. Когда компания расстроилась, даме все же пришлось отправиться к себе. Она проделала это с явной неохотой, оглядываясь через плечо на ярко освещенный салон. Контраст между непринужденностью ее речи, напряженным взглядом и судорожными движениями рук бросался в глаза. Теперь я знаю, во что рядится страх.
В ту ночь никто так и не сомкнул глаз. Приходилось держаться обеими руками за койку, а чемоданы, которые были внизу, смяли ночные туфли и колотили в обшивку каюты. Однажды мне показалось, что все это сооружение, которое медленно пробивалось вперед, заключив внутри себя наши суетные судьбы, встало на голову и из этого неподобающего положения совершило отчаянный прыжок. Помнится, я дважды выскакивал из койки на пол, чтобы присоединиться к безобразничающим чемоданам. Тысячи раз грохот волн за бортом сопровождался ревом воды, бурлящей на палубе и вокруг надстроек. Когда наступало недолгое затишье, я слышал чьи-то быстрые шаги, крики и отдаленное хоровое пение. Словно заблудшие духи исполняли по кому-то реквием.