Немой

Вайжгантас

— Что ж, дорогие родители, тогда по рукам! — сказал Казис, повеселев. — Анелюте меня не гонит.

— Так ведь и мы, зятек, тоже не гоним. Видать, на то божья воля, чтобы наша дочка очутилась на стороне… — подала голос мать и даже прослезилась от жалости, однако ж не ломая при этом комедию, ни к кому не бросаясь, не всхлипывая.

Анеле же бросилась матери в объятия и тоже расплакалась, да отчего-то так горько, что вынуждена была выбежать вон. Громко зашмыгали носами и мужчины. Эх, стоит побыть с женщинами, сам бабой станешь…

Сваты запрягли лошадь, уселись на лавке перед дорогой и стали прощаться. Встретились они за здравие, а расстались за упокой, то и дело сморкаясь и сохраняя такой похоронный вид, будто

не нашли, а потеряли. Однако это была не скорбь или душевная боль; просто-напросто это означало перелом в жизни, притом неизвестно, в какую сторону, хорошую или плохую. Всех тревожило таинственное будущее; перед ними мелькнул полог неизвестности и заслонил собой известную данность.

Долго еще, проводив парней, стояло семейство Кепяле у калитки и на все лады расхваливало их:

— Славные парни. Сразу видно, из дальних мест. У нас-то таких не водится, черт бы их побрал!..

— Уж такие обходительные, душа нараспашку, не доводилось таких и встречать. Другие-то, бывало, приедут, скукоженные какие-то, все о деле да о деле, а ты трясись и жди, какое приданое заломят, причем никогда не уступят.

— Тут, похоже, и в самом деле хозяйка и жена требуется в первую голову.

— Да благословит вас бог. А тебе-то как, Анеле?

— Да как вам сказать? Уж такие оба хорошие да пригожие, что и сама не знаю, какой лучше. Боюсь и признаться, как та невеста: лучше бы за свата. Пойду за того, кто сам вызвался.

ОДНА НА ДВОИХ

Молодые сваты Казимерас Шнярва и Йонас Буткис со двора Кепяле выкатили со стуком и как положено кавалерам, иначе говоря, с фантазией. Возница Йонас, слегка приподняв картуз, когда они проезжали мимо креста во дворе, лихо стегнул застоявшегося коня, вдоволь наевшегося сена и овса, и тронул с места с поистине еврейской прытью. Истосковавшийся по дому добрый конь бежал охотно, пофыркивая, значит, его там ждали; не нужно было и натягивать поводья; седокам нечего было делать, вот и погрузились они каждый в свои мысли, вот и пригорюнились.

На Казимераса навалилась тоска оттого, что так быстро пришлось расстаться с той, которую ему обещали и которая сама дала обещание. Он никак не мог забыть сцену в клети, где ему было так хорошо: все жалел, что слишком мало там полюбезничал, хоть возьми и выскакивай из телеги, сделав вид, будто позабыл что-то, да беги ближайшей тропой прямиком через огороды и еще раз приголубь свою суженую, пожми ее ручки, погладь плечики; дальше — больше… пожалуй, даже поцелуй ее в губки — лишь тогда, кажется, будет достаточно, тогда только и насытишься; ну а потом, нагнав Йонаса, сможешь спокойно ехать до самого дома. Казис даже обернулся дважды в сторону удаляющейся усадьбы и, будто на самом деле намереваясь выскочить, резко выбросил ногу в сторону. Она так и осталась на подножке. А сам он снова потупился, снова дал волю своему воображению, представив, как Анеле будет не в нескольких милях от него, а вот тут, в Пузёнисе, когда он заполучит ее в качестве жены и хозяйки.

Йонас же, разумеется, не почувствовал и не заметил того, что творилось с Казисом. Он и сам сейчас ощутил нечто вроде изжоги, отрыгивая всем случившимся. А случилось нечто прекрасное и радостное. До сих пор ему не доводилось испытывать ничего подобного, он и представить не мог, как хорошо бывает, когда находишься рядом с обаятельной женщиной.

Теперешнее состояние Йонаса можно сравнить с тем, что испытывают ученики, когда одного из них долго считали отстающим, во всяком случае держали на вторых ролях, а он взял и получил пятерку, и притом без минуса. Тогда всем в классе делается неудобно, ситуация, прямо сказать, неприличная. Как же так? Все были выше его, незауряднее, а тут вдруг оказалось, что они были мельче, чем казалось. Йонас, который привык в Пузёнисе играть первую скрипку, видел теперь, что его оставили далеко позади.

Вознаграждение за честную, правильную и благую жизнь достается не ему, а его двойнику. Да где ж это видано? На что это похоже? И еще какое вознаграждение! Йонас гневно фыркнул, словно на самом деле почувствовав несправедливость, против которой восставало все его естество, и даже смотреть не хотел на своего Казиса. А когда все же глянул, ему не понравилось все: и поза (Казис снова сгорбился, никуда определенно не смотрел, точно ему стало плохо и приходилось сглатывать слюну), и опять-таки неизвестно зачем высунутая из телеги нога, точно тот собирался удрать от своего друга.

«Послушай, ты, вчерашний бугай!.. Выходит, сейчас ты счастлив? Вытащил счастливый билет в лотерее? Ну, а внес-то сколько? Ничего, совсем ничегошеньки, а вытащил наипервейшую, самую ценную вещь, которой будешь радоваться до скончания века… — хотел он высказать приятелю Казимерасу всю свою отчаянную горечь, отчаянную ревность, однако так ничего и не произнес.

Ему захотелось разругаться, поссориться, разойтись, пешком одолеть остальной путь, но он ничего не сказал и прикусил язык, и в таком молчании оба они добрались до места: Казис — продолжая глядеть куда-то, то ли в свое будущее, то ли в пространство, и Йонас, сплевывая время от времени в сторону, точно неспелой репы объелся.

— Спасибо, что подвез… — коротко бросил Казис, когда они приехали, и, не взглянув на Йонаса, проскользнул к себе во двор.

— Не за что… — так же сухо ответил Йонас, подъезжая к своему дому.

У него мелькнула мысль, что ему и в самом деле грош цена, что он ходил в числе первых благодаря заслугам деревенской «тетки» Аполлонии, его матери, и что, когда она станет дряхлеть, двор Буткисов понемногу будет затягиваться паутиной забвения, ворота постепенно начнут закрываться, зато ворота, ведущие во двор Шнярвасов, под натиском юных существ станут распахиваться с каждым разом шире. Все это Йонас внезапно осознал с такой ясностью, что почувствовал, будто его уже сейчас ведут к яме, чтобы закопать заживо. Горькая, меланхолическая покорность сковала все его члены. Однако что поделаешь, коли так должно быть и так уже есть? С тяжелым сердцем распряг он коня и по привычке, но уже без малейшей теплоты, провел пятерней по его спине. Коняга это явно почувствовал и, не медля больше, как это обычно бывало, поспешно юркнул в хлев. Но немного погодя Йонас смягчился и сентиментально закончил:

— Нет, что это я в самом деле… Ведь это же сам господь бог воздает моему приятелю Казюкасу за его удивительную доброту. Что же иное, как не божье провидение подвигнуло его в тот раз на то, чтобы встретиться с ней в чужом месте? Отче наш всевышний, но что за чудо эта девка! Так бы, кажется, и съел ее… Дудки, Казис! Теперь уж ты к нам дорогу забудешь — тебя собаками от благоверной не отгонишь, и дружбе нашей теперь капут…

Так размышлял он про себя, а сердце говорило совсем другое:

— Не городи чепуху! И Казис не навечно к своей женушке прилепится (ведь станет же она когда-нибудь ею), и ворота Шнярвасов перед тобой не будут заперты. Коль скоро Казису с женой будет хорошо, значит, и Буткисам тоже будет хорошо; то есть, будет, как прежде: когда хорошо Буткисам, хорошо и Шнярвасам.

Йонас не знал одного старинного изречения: если гора не пойдет к Магомету, значит, Магомет пойдет к горе.

Буткене несказанно удивилась, не дождавшись появления Йонаса. Бывало, по возвращении сын первым делом бежал в дом, чтобы показаться матушке и выложить ей скороговоркой впечатления о поездке: не случилась ли какая-нибудь напасть, не поломалось ли что-нибудь; и лишь тогда бросался распрягать коня. А сейчас Йонас все возится с упряжью, словно позабыв о том, что в избе, сгорая от нетерпения, его ждет мать. Как бы там ни было, а только этот небольшой промежуток времени показался Буткене бесконечно длинным.