Немой
Шрифт:
— Это наше. Это наше. Ступайте! Ступайте! Прочь! Прочь! Не суйтесь, коль не ваше! Вон! Домой! Здесь только мы полноправные хозяева, покуда нас не станет впятеро больше и мы не улетим отсюда на зимовку…
И Йонасу с Казисом становилось грустно, когда птицы, даже не сказав Литве «спасибо», отправлялись на какое-то время в более удобные места.
А нынче наступил судный день!
— Думаешь, они нас боятся? Как же! Они же издеваются над нами, обзывают по-всякому, как голые женщины в бане, куда по неведению сунулся мужчина.
— Они любятся, играют, озоруют, состязаются — на один манер утром,
Было что-то завораживающее в этом проворном сновании чибисов, в их мелодичном щебете. Вроде бы птицы защищались, отпугивали тебя, мстили, а ты все равно чувствовал, что они твои настоящие друзья, чуть ли не сестры, и ничего худого тебе не желают и не готовят. Вот отчего Йонас с Казисом получали здесь подлинное воспитание, добрели, становились человечнее. И как они не осмеливались обидеть беззащитную птичку, так тем более потом не могли причинить зло своему сородичу — человеку. В Чибисовом болоте за двадцать лет оба друга не оставили и следа хотя бы малейшего злого деяния.
Но вот солнце понемногу спускается ниже, становится прохладно, и друзья, вдоволь нагостившись у чибисов, неохотно отправляются домой.
— Живы, живы, милые чибисы! Целыми и невредимыми прилетели! Дай вам боже счастливую осень! Тут тихий уголок, и люди тут добрые, так что милости просим к нам следующей весной!
Чибисы выслушивают их и, успокоившись, возвращаются к своим гнездам. Они слетаются сюда каждую весну. Но, увы, уже не видят больше тех двух парней, что приходили сюда по нескольку раз за сезон; некому немножко побудоражить их…
Что подсказало Казису направить своего коня в милое их сердцу Чибисово болото? Неужели только желание взять грех на душу? Думаю, нет. У него подсознательно могла вспыхнуть мысль не о такой жуткой развязке, которую он задумал раньше. Или он надеялся, что в безмятежном Чибисовом болоте его осенит идея о другом выходе? Ясно одно: Казис свернул в Чибисово болото безотчетно.
Конь осторожно спускался с крутого обрыва. Высунув ногу из повозки, точно собираясь выпрыгнуть на ходу, Казимерас снова потупился, подался всем туловищем вперед, как бы вглядываясь пристальнее в железяку, которую он швырнул в повозку перед отъездом; но вовсе не о том, удобно ли ею будет бить, думал он сейчас; услышав внезапно чибисовый концерт, он позабыл обо всем на свете, погрузился в эти звуки.
Йонаса, поначалу не обратившего внимания на железную штуковину, встревожила поза Казиса, которую он видел уже третий раз: дважды, когда они ехали свататься, и сейчас, но он никак не мог найти этому объяснение. Кажется, пустяк, однако это нарушило душевное равновесие и к тому же окончательно настроило его против Казиса, который был началом и концом всех его страданий. Только сейчас до него дошло, что Казис определил железяке точное назначение, и ему показалось даже, что еще немного, и тот потянется за ней. Молнией мелькнула в мозгу догадка:
— Ударит…
И он, не дожидаясь, что будет дальше, сам схватил железяку. Казис не успел даже выпрямиться, как Йонас изо всех своих молодых сил огрел его железкой по затылку. Этого оказалось достаточно. Брызнула в стороны кровь вперемешку с мозгами. Йонас упивался видом крови и с садистским злорадством повторял:
— Вот тебе, вот тебе, вот тебе… — колотил он по голове мертвого
Только сейчас он увидел, что натворил. Посмотрел-посмотрел он, во что превратил друга, и его охватило неописуемое отвращение к себе. Он заревел во всю силу своих легких, как бугай, почуявший кровь; стал сдирать окровавленную одежду, рвать на себе волосы, а потом опрометью помчался из трясины в перелесок. Пробежав немного, зацепился ногой за кочку и ничком упал на землю.
И снова на него напустились птицы. Они кричали-гомонили на все лады, негодующе горланили, едва не задевая его крыльями:
— Живы-живы-живы!!!
Ну уж теперь-то его приветствуют самые настоящие дьяволы. Йонас моментально успокоился и серьезно ответил:
— Живы-живы… Живы-здоровы… Раз уж одолели меня, так хоть не куражьтесь… Ведите, чего там, пошли в преисподней схоронимся, коль скоро на земле ни от кого не скрыться.
Это были последние слова Йонаса Буткиса, жителя деревни Пузёнис, обращенные к миру.
Однако взяли его не черти, а самые обыкновенные полицейские, и он был осужден: за исключительную жестокость его приговорили к пожизненной каторге в Сибири.
Первым и последним известием, дошедшим из Пузёниса, было такое: Тетку, когда она услышала о том, что случилось, хватил апоплексический удар, и умерла она от разрыва сердца; Анелия Шнярвене тронулась умом — потеряла дар речи и перестала принимать пищу. В таком состоянии родители забрали дочь к себе.
Онемел и Йонас — на целых три десятилетия.
Вот так порой для бесовских козней и черт не требуется.
РОБИНЗОН ИЗ ЖЕМАЙТИИ
Хотите, я расскажу вам жемайтскую сказку? Она будет по-хозяйски обстоятельной, без выкрутас. Ну, а кому больше по нраву затейливые выдумки, может ее и не читать.
КАК В СТАРИНУ БЫВАЛО
Селяне Канява из деревни Таузай и Ваурус из деревни Кусай жили по обе стороны широкой долины, оттого и соседям, и прохожим порой казалось, что они несут караульную службу, охраняя окрестности. Поутру, на зорьке, окна одного из них вспыхивали золотом, а вечером, на закате дня, окошки другого полыхали кровавым багрянцем. Избы загорались, как костер, который, однако, знаменовал собой симпатию, тлевшую в душах соседей, а не месть, не вторжение чужаков в этот безмятежный, тихий край.
На первый взгляд казалось, что деревни Кусай и Таузай раскинулись на вершине косогора, на самом же деле они стояли на откосах. Внизу по долине бежал ручей, которому жемайты дали кучу самых неприличных названий. Я не могу произнести их даже про себя. Берегов почти не было, а в местах поглубже его можно было перешагнуть. Ручеек был маловодным, но суть не в этом. Все равно он делал благое дело для окрестных мест; нет, он ничего не дарил им, ничего, а лишь вбирал в себя избыточную влагу и нес ее дальше по равнине. По весне он не выходил из берегов, в ливень не затоплял луга, не уносил скошенное сено, а лишь увлажнял долину, зато делал это круглый год, а также в положенную пору летом, притом лишь для того, чтобы трава росла обильно и вода не застаивалась на холмах.