Немой
Шрифт:
Дружба должна строиться на независимости. Такими и были отношения между Канявами и Ваурусами. Лучше не придумаешь. А упрочилась она или, вернее, в нее было внесено разнообразие благодаря тому, что после сравнительно долгой совместной жизни бог послал Канявам сынка по имени Винцас [19] , крестили его, разумеется, Ваурусы, кто ж еще. Для родителей он был сыном, для Ваурусов крестником, а обязанности у тех и у других были одинаковыми — достойно воспитать его в благочестии, чтобы и сам он был счастлив, и другие, глядя на него, радовались.
19
Винцас,
Крестины устроили — куда там! Ваурувене прикатила в бричке, груженной доверху караваями, сырами, творогом и мясом. Она и одна могла бы угостить всю деревню, а тут и Канявене не ударила лицом в грязь. Приехали даже два ксендза и пробыли допоздна, радуясь хорошему настроению соседей и их согласию.
Отныне и в будни Ваурувене не хуже иной ветрогонки порхала через долину к Канявене с наставлениями: та родила впервые, а ей доводилось рожать множество раз, так что кое-какой опыт у нее имелся. К тому же Винцас сразу завоевал расположение окружающих. Он был хорошенький, беленький, пухленький, с перевязками на руках и кудрявыми волосами.
Появление младенца в добропорядочной дружной семье было равнозначно явлению небесного существа, призванного охранять домашний очаг от злых сил. Его крик заполнил дом, внес в него оживление. И хотя мать, как могла, успокаивала ребенка, чтобы тот не орал, да и отец в таких случаях беспокоился, все же оба они не только не сердились, но даже предпочитали, пожалуй, его неуемность болезням. Тогда изба, похоже, наполнялась звуками прекрасной, священной музыки, от которой разглаживаются морщины — следы забот, душа обретает иное содержание, насыщается новым смыслом, переполняется им. Дождаться ребенка и потерять его — катастрофа для родителей; уму непостижимо, как мать способна перенести такое. Винцас не очень-то во всем этом разбирался. Он целыми днями спал, как медвежонок, прерывая сон лишь для того, чтобы поесть, и спокойно набирал вес.
Особенности тела и души Винцаса обе женщины уже успели подметить сто раз, причем всякий раз по-новому и все больше восхищались. С ребенком было не до скуки, не успеешь оглянуться, а он уже не тот, каждый год иной. Когда на следующий год малыш делал первые шаги, Канявене, перенеся его на руках через долину, нарочно опускала на землю, чтобы он сам закончил путешествие к кумовьям. Ваурувене это доставляло неописуемую радость, она не знала, чем и попотчевать своего крестника: то яичко на шестке зажарит, то масла на хлебушек намажет, то сунет ему в ротик меду. Кабы мать оставила ее наедине с ребенком, кума, чего доброго, совсем закормила бы его.
— Ну хватит, кума, хватит, не то захворает, — вступалась за сына Канявене.
Венце ел все подряд, вовсе не собираясь болеть.
Так продолжалось пять лет. Но когда жизнь стала вселять все более отрадные надежды, когда, казалось, еще немного, и Канявам станет полегче, прояснится, каков у них растет помощник, боженька в одну зиму призвал супругов к себе. Они не отличались крепким здоровьем, это верно, однако могли бы проскрипеть еще немного. Но когда одного из них скрутила какая-то болезнь, он не смог от нее отбрыкаться. А когда несколько месяцев спустя она навалилась на жену, та уже и брыкаться не хотела.
— Ухожу к своему другу…
Вот и весь сказ. О ребенке Канявене даже не вспомнила: он остался на попечении сердобольных крестных родителей. Так и ушла она вслед за другом, оставив Ваурусам незаживающую сердечную рану и ребенка в придачу.
В Жемайтии крестниками зовут крестных детей, а крестных родителей — кумовьями, в иных местах наоборот:
Венце достался кумовьям, и жилось ему с ними, пожалуй, лучше, чем если бы он рос у своих менее обеспеченных родителей. Он дал своим воспитателям то, чего они лишились, похоронив своих детей, — невинную нежную радость и великие хлопоты, которых никто не чурается, когда все помыслы обращены единственно к ребенку, а отнюдь не к ягненку или, скажем, к чему-нибудь несущественному.
Винцас рос здоровым, спокойным ребенком, а значит, был не привередлив и не назойлив; он любил ластиться к кумовьям, забираться к ним на колени, обнимать за шею. Стариков такая ласковость мальчонки умиляла, и они в ответ гладили его по головке, спинке и даже по задику.
Все это стало причиной прямо-таки собачьей ревности и страха родственников, опасавшихся, как бы ребенок не стал им поперек дороги. За каждую ласку, доставшуюся от крестных родителей, Венце стал получать от родственников жестокие тумаки, которыми его порой даже сбивали с ног, или же его так сильно щипали сзади за шею, что он кричал, будто его режут.
Супруги гневались, бранились, грозили драчунам карой небесной, но ничего не помогало: Венце забили кулаками и ногами чуть не до полусмерти, он был похож на затравленного зверька, ни на шаг не отходил от крестной матери и окончательно утратил детскую способность радоваться — совсем как нелюбимый щенок, который, получив хлебную корку, норовит быстрее проглотить ее и забиться под лавку.
В нескольких километрах от них жила сестра покойной Канявене, вышедшая замуж за состоятельного человека. Все ее звали Спаустине [20] вместо Фаустине; отличалась она таким же, как и сестра, кротким, миролюбивым нравом. Как-то в воскресенье встретила она куму Ваурувене, которая горько заплакала — не намеренно, а просто потому, что некому больше было поведать о своей беде, и посетовала:
20
От литовского слова «spausti» (жать, сжимать), более привычного для слуха, чем заимствованное Фаустине.
— Уж такой мальчишечка-сиротка тихий — чисто ангелочек; а безответный, а ласковый: бывало, и погладит, и поцелует нас обоих, прямо как родной сынок. В радость он нам, что и говорить! А эти злыдни, что у нас живут, хотят его до смерти забить. Уж и не знаем, что делать-то. Его покойные родители, ей-богу, слезами обливаются, глядя с небес на все это…
И она снова разразилась таким жалобным плачем, будто оплакивала своих собственных умерших детей. Тетушка Спаустине тоже отличалась мягким сердцем, поэтому она только и смогла произнести:
— Ах, боже мой, боже мой… Вот ироды! — И губы у нее задрожали.
— Да как они могли позабыть катехизис, ведь господь карает тех, кто обижает вдовых и сирых, — добавила она сердито, будто забывчивостью страдала сама Ваурувене.
— Мы уж и не чаем, что бог благословит этих людей и наш дом, когда они станут заправлять в нем. Но что же теперь-то делать?
— А ты привези Венце ко мне. Разве ж я чужая ему? Еда для него у нас, слава богу, найдется. Ребятишки у меня не злые, сиротку, вот тебе мое слово, пальцем не тронут, коли я им сделаю внушение. Венце не такой уж несмышленыш. Пройдет еще столько же времени, сколько ему сейчас, глядишь — и помощник в хозяйстве. Пусть растет на здоровье вместе с моими. Ну, а что до содержания в будущем — платить ему не станем, ведь и сами-то концы с концами еле сводим.