Ненаписанные страницы
Шрифт:
Вера Михайловна шла в цех и думала, как Бартенев на это посмотрит. Она, инженер, прерывает исследования, важные для производства! Может быть, сейчас зайти к нему, попросить вмешаться? Отстоять?
Продолжая идти той же дорогой, мимо тех же деревьев, но уже не замечая их, она попыталась мысленно начать разговор с Бартеневым и вдруг поняла, что не состоится этот разговор, что в их отношениях не хватает какой-то главной нити, но какой?
В цех Вера Михайловна вернулась рассеянная. На нее вопросительно смотрела Маша. Вечером, как всегда, пришел Верховцев. Обычно в эти часы для
Однако Верховцев заметил ее состояние и участливо спросил:
— Вы чем-то расстроены?
— Что-то голова болит, — ответила она, уклоняясь от дальнейших расспросов.
Он сидел без пиджака, с закатанными рукавами и набрасывал на листок бумаги сложные вычисления химических реакций. Глядя со стороны, можно было подумать, что его занимают только эти формулы, математические выкладки, чертежи. Она и сама о нем так раньше думала. Но вот за последнее время она все чаще ловила на себе его застенчиво-робкий взгляд.
В этот вечер, возвращаясь вместе домой, Верховцев предложил зайти к нему, пообещав ей книгу Александра Бека «Доменщики». Она согласилась.
В двенадцатиметровой комнате царил холостяцкий беспорядок. На окне лежали книги, оберточная бумага и остатки продуктов: надрезанная луковица, рассыпанная ячневая крупа. Правая стена представляла сплошной книжный стеллаж из необтесанных досок. Вера Михайловна с любопытством разглядывала редкие экземпляры технической литературы. Среди работ выдающихся металлургов Павлова, Грум-Гружимайло, Бардина встречались обложки книг Шиллера, Толстого, Ромена Роллана, Горького.
Возня за спиной заставила ее обернуться. Трудно было сдержаться от смеха, видя, как Верховцев торопливо рассовывает по углам белье, посуду; большой чемодан, служивший одновременно столом, ткнул ногой под кровать.
Перехватив ее взгляд, он опустился на койку и подвинул ей единственный табурет. Потом они вместе рассматривали альбом из грубого картона, сшитый нитками. В нем оказались фотографии и снимки из газет. На первой странице была фотография матери — еще молодой, красивой женщины с большими задумчивыми глазами.
— Где она сейчас? — спросила Вера Михайловна, откровенно восхищаясь лицом женщины.
— Далеко. На Севере, — он уселся на пол, обхватив колени руками, и смотрел куда-то мимо нее.
Кострова поняла, что расспрашивать о матери не нужно.
Зато о других фотографиях он стал охотно рассказывать сам. Пожелтевшая вырезка из журнала «Огонек». На снимке — железный рельс, вкопанный в землю, это памятник Михаилу Курако — первому русскому доменщику. А вот и сам Курако — энергичное лицо с резкими чертами, обрамленное остроконечной бородкой.
— Бородка салонного писателя, а мужество настоящего революционера, — с какой-то женской влюбленностью проговорил Верховцев.
Но Вера Михайловна уже не слушала его.
— Редкая фотография, — проговорил Верховцев. — Оказалась как-то в личном деле, присланном из Лубянска, и я попросил Феню Алексеевну отдать ее мне.
Альбом заполняли фотографии Чернова, Аносова, Бардина, Павлова. Может быть, глядя на них, Верховцев слышал их слова, проникал в их мысли? Видел себя продолжателем их дела?
Поднимаясь с пола, Верховцев взял у нее из рук альбом и, направляясь к книжной полке, сказал:
— Когда мы с вами завершим опыты и получим первую плавку на высоком давлении, я упрошу Бартенева сфотографироваться с нами вместе, и эта фотография будет здесь. Обязательно, — добавил он, пытаясь всунуть альбом между книг.
— О, нет, я совсем не гожусь для этой коллекции, — рассмеялась Кострова.
— А вы мне нужны не для коллекции, — тихо, но с какой-то безнадежной отчаянностью проговорил Верховцев, и она не сразу решилась поднять на него глаза.
— Совсем не для коллекции, — медленно повторил он.
— Тогда довольствуйтесь оригиналом.
Прежде чем он успел возразить или удержать ее, она быстро встала и улыбнулась ему тепло и дружески.
— Не забудьте дать мне обещанную книгу и… желаю вам спокойной ночи.
VIII
Лотников, лениво наклоняясь к кованому железному ящику, ввинченному в пол, доставал протоколы, списки, резолюции и клал на стол перед Костровой. Слежавшиеся листы сухо шелестели, усиливая в ней щемящее тоскливое чувство. Это чувство не покидало ее и на отчетно-выборном собрании, на котором выступило всего три человека. Двое — Гуленко и Орликов — критиковали Лотникова, третьим был Дроботов.
— Я не завидую будущему секретарю нашей организации, — начал он с привычной развязностью. — Трудно противопоставить свою линию линии начальника цеха.
— А тебе их сколько надо? — насмешливо кто-то крикнул из зала.
Дроботов мотнул головой и пригладил ладонью волосы, готовясь произнести длинную речь, но Павел Иванович Буревой, сидевший в президиуме, спокойно сказал:
— Начальник цеха тоже коммунист, и если его линия верная, значит, это наша общая партийная линия.
— Нет, эта линия неверная, — запальчиво продолжал Дроботов. — Случай с Кравцовым это показал, только горком выправил линию начальника.
Бартенев, как и в прошлый раз, сидел на собрании, не поднимая головы. Когда при выдвижении кандидатур назвали фамилию Костровой, он выпрямился и, встретившись с ней глазами, улыбнулся, выражая этим не то согласие, не то удивление. Коммунисты отнеслись к ней спокойно. «Какая разница, кто будет секретарем? Что из этого? Все равно партбюро не работало и не будет работать», — читала она на многих лицах. По какому же разряду она будет теперь работать? По тому же, что и Лотников?