Ненаписанные страницы
Шрифт:
— Ну, вот все, — прервал ее мысли Лотников, устало выпрямляясь на стуле, и положил на стол ключ от комнаты.
Сейчас он уйдет, как квартирант, уступивший жилплощадь другому. Ей придется начинать здесь все сначала. Она долго сидела над ворохом бумаг и вдруг заметила, что водит карандашом по какому-то протоколу, чертя замысловатые фигуры. Ее внимание привлекла подшитая снизу записка, очевидно, когда-то поданная в президиум: «Каждый год не входим в план, когда начальство займется тем, что мешает?» — прочитала она. Записка, очевидно, осталась без ответа. Вопрос был задан на последнем
На другой день Вера Михайловна направилась к Бартеневу, захватив найденную в протоколах записку. Прежде ей не раз приходилось у него бывать. Он всегда заинтересованно ее слушал, расспрашивал об опытах. Они оба говорили на языке техники и хорошо понимали друг друга. Теперь было другое положение. Она шла к начальнику цеха задавать вопросы и не от своего имени, а от имени коммунистов. Ей вдруг вспомнилось, как утром у переезда ее задержал длинный железнодорожный состав. Мимо нее прошло пятьдесят восемь платформ с железом. Их тянули два паровоза. Один — в голове состава, другой — в хвостовой части. «А что если толкач встанет, упрется? — подумала она. — Вытянет ли головной паровоз вагоны?» Вот и они с Бартеневым вроде как два паровоза. Кто же из них головной?
Бартенев, как обычно, после обхода печей занимался у себя в комнате. При виде Костровой он быстро отложил в сторону какой-то чертеж и поднялся со стула.
— Я, кажется, отвлекла вас? — сказала она.
— Нет, ничего, — проговорил он, ожидая, когда она сядет. Не зная, с чего и как начать разговор, Вера Михайловна протянула ему записку и полушутя, полусерьезно заметила:
— На такие вопросы начальству положено отвечать всенародно.
Он не торопясь прочел до конца листок, перевернул его и, не найдя подписи, возвратил со словами:
— Здесь неясно, о каком начальстве идет речь.
«Кто головной, а кто толкач?» — захотелось сказать ей вслух, но она ответила:
— Вопрос касается технического состояния цеха, значит, он обращен к вам.
— Что вам не нравится в этом состоянии? — голос Бартенева прозвучал теперь отчужденно, и тоненькая ниточка, которая, как ей казалось, связывала их, оборвалась.
— Вопрос задала не я, но я согласна с тем, что там написано. Не все печи работают ровно, — стараясь понять перемену в его настроении, ответила Вера Михайловна, — вот четвертая, например. Там проводятся опыты…
— Опытов никаких нет, — сухо прервал ее Бартенев: — есть попытка изменить как раз то техническое состояние, о котором вы говорите.
— Но попытка может стать опытом.
— А опыт можно будет приписать Кравцову? — не скрывая иронии, спросил он.
— Опыт может стать достоянием всех.
— Лозунгами начинаете говорить, — Бартенев с усмешкой покачал головой, — это, конечно, легче, чем…
— Чем?
Он промолчал. Вера Михайловна провела рукой по лицу. До сих пор он представлялся ей совсем другим. Во всяком случае, она не давала повода, чтоб он был к ней так подозрительно насторожен. Эта непонятная двойственность мешала ей продолжать с ним разговор. Она даже готова была сказать: «У нас одна общая, партийная линия!»
— Между
Ей показалось, что в лице Бартенева что-то дрогнуло, но он с сомнением покачал головой.
— Нет, нет, — горячо проговорила Кострова, — уверяю вас, что сумею завершить работу.
Напряжение, возникшее между ними, как будто ослабло, хотя в разговоре он по-прежнему не шел ей навстречу. Она так надеялась поделиться с ним своими планами, мыслями, но его сухой, почти официальный тон мешал ей говорить. Очевидно, надо начинать не с разговора, а с действия.
— Записку я оставлю у вас. Все-таки мы когда-нибудь на нее ответим.
Она нарочно подчеркнула это «мы», давая понять, что отныне за все здесь в ответе он и она. До сих пор Бартенев ценил в ней инженера, теперь ему придется признать ее в роли секретаря цеховой парторганизации. Трудно ей будет стать головной в составе, но она постарается, раз уж ее на эту роль избрали коммунисты.
Она покинула кабинет Бартенева со смешанным чувством досады, удивления и чуточку обиды. Даже не спросил, каково ей…
В этот день Вера Михайловна вернулась домой позднее обычного, Аленка так и не дождалась ее, уснула. Юлия Дементьевна, открыв дверь, укоризненно покачала головой: «Опять был трудный день. Сколько их в неделе?» Она тихо пошла на кухню разогревать уже не раз подогретый ужин.
…Когда смотришь на пережитое сквозь годы, то яснее видишь, как твоя собственная, личная жизнь все время соприкасалась с другими жизнями, переплеталась, сталкивалась на чем-то важном, главном не только для тебя, а и для других — для цеха, для завода, для страны.
Покидая Москву, она, Кострова, хотела в поезде прочитать свою ненаписанную книгу, оглянуться на себя, на след, оставленный в ее жизни Бартеневым, а выходит так, что с каждой страницы ее личной книги встают люди, без которых ее жизнь и жизнь Бартенева была бы ограниченной, безликой, бесплодной.
Были собственные муки и страдания, были мимолетные радости и приступы почти непреодолимой тоски, но все это ушло, как уходит вода в реке. А вот то, что делила вместе со всеми — это осталось, дало ростки и превратило рудногорский доменный цех в лучший не только в стране, но и в мире.
А если б не она ехала в поезде, а, скажем, Павел Иванович Буревой? Он непременно восстановил бы в памяти свой первый разговор с Бартеневым, и первую прочитанную им техническую книгу, и первую после войны Почетную грамоту, полученную за освоение высокого давления на печи, увидел бы в нынешнем начальнике цеха Кирилле Федоровиче Озерове того Кирьку, которого когда-то вытащил за шиворот из-под горячего каупера. Может быть, вспомнил бы и ее, Веру Михайловну Кострову…
С тех пор как ее избрали секретарем, дни замелькали еще быстрее. Теперь половину дня Вера Михайловна проводила в лаборатории, заканчивая опыты, а вторую часть дня отдавала партийной работе. Иногда менялись только часы: если утром ей необходимо было пойти в партком или с кем-то побеседовать, провести семинар, тогда вечером ее можно было застать в лаборатории.