Ненаписанные страницы
Шрифт:
— Металл в жизни страны приобретает все большее значение, — задумчиво проговорил Лобов. — Требования к его качеству повышаются. Это вот на снаряды любая плавка годится. Чтоб украсить землю, проложить по ней рельсы в коммунизм, нужен особой прочности металл.
Директор, не переставая курить, ходил вдоль стола, погруженный в свои мысли, и время от времени выражал эти мысли вслух:
— Наш завод большой, в войну не ржавел. Ему и сейчас вот обороты суждены большие. По этим оборотам и командиры нужны. На плечо Бартенева можно
Лобов прошел вглубь комнаты, налил из стеклянного баллона с сифоном газированной воды в стакан и залпом ее выпил. Вернувшись к столу, он включил настольную лампу.
— О Бартеневе говорят по-разному, — продолжал Лобов. — Одни восхищаются, другие злобствуют. Кто как меряет. А меры в человеке надо одной держаться. Если человек вот крепко стоит на этой линии, которую указывает партия, значит, он настоящий. Такому хоть сколько выговоров насадят, а он не отступит. Для нас сегодня линия — это металл. Бартенев ее и держит.
Поймав себя на мысли, что сам он говорит сегодня много, Лобов остановился перед Гущиным и, улыбаясь, сказал:
— Что-то, брат, мы вот с тобой ролями переменились. Читаю тебе лекцию о руководящих кадрах, пропагандирую, агитирую.
Все это время Гущин молча слушал директора, опираясь локтями в колени. Теперь выпрямляясь и потирая затекшие руки, сказал:
— Когда-то Сергей Миронович Киров говорил: у партийного работника должно быть больше в работе чисто хозяйственного взгляда, а у хозяйственника — больше партийного духа. Вижу, у тебя этот дух есть, а Бартеневу его явно не достает. Это точно.
— А ты вот чем проверяешь этот дух? Речами на собраниях? — спросил Лобов, зажигая потухшую папиросу. — Возьми Рогова. За ним никаких причуд вот не водится. Ясен, как божий день. Этот в речах мастер! Будет славить партию, кому надо поклонится, а в работе смердит. Да смердит!.. — решительно закончил он и глубоко затянулся.
Зазвонил телефон. Лобов взял трубку. Звонили из Москвы, из министерства. Гущину было слышно, как чей-то голос внушительно выговаривал Лобову за простой вагонов под погрузкой угля.
— Так нас задушили углем! — доказывал Лобов. — Нет разгрузочных площадок.
Голос в трубке угрожал «персональным» штрафом. «Чисто хозяйственный вопрос, — подумал Гущин, — но в обком завтра придется звонить».
— Видишь, какие атаки приходится отражать, — проговорил директор, повесив трубку. — Это только разведка боем, а вызовут в Москву! Там штрафом угрожают за простои. Тут горисполком привлекает к ответу за сточные воды в пруду. Мылят шею за срыв плана, за прозодежду. За что еще? Подскажи!
— …за технику безопасности, за шефскую помощь.
Они оба с удивлением увидели, как под стеклом настольной лампы зашуршала, забилась влетевшая в форточку бабочка.
— Смотри, — сказал задумчиво Лобов, приложив к щеке руку, — все ее сородичи на зимнюю спячку утянулись, а она не хочет покоя, обжигает крылья. Я тоже мог бы сложить крылья. Мог бы жить без синяков и шишек, пока дотяну до пенсии, но не хочу. Просто вот не могу.
Стараясь подавить в себе волнение, он снова потянулся к раскрытому на столе портсигару и закурил. Гущин отозвался не сразу. Он не был склонен к подобным раздумьям и, поднимаясь со стула, сказал:
— А Бартеневу мы все-таки привьем партийный дух. Это точно.
Он снял с вешалки пальто и, с усилием засовывая руку в подвернувшийся рукав, добавил:
— А будешь опекать и сам нарвешься на выговор.
— Это что, угроза? — усмехнулся Лобов.
— Нет, устное предупреждение.
X
За окном вагона исчезают полустанки, перелески, разъезды. Так же исчезали в памяти пережитые события. Но жизнь — это не те дни, что прошли бесследно, а те, что отпечатались навсегда в твоей памяти или в памяти тех, кто шагал с тобой рядом.
На человеческом пути есть свои узловые станции. На них ты и машинист, и стрелочник. От тебя зависит, проведешь ли ты поезд через крутой подъем и на какой скорости.
Она, Кострова, не одна взбиралась на подъемы, иначе и не стоило вспоминать, читать эти ненаписанные страницы. С какой силой доменщики-коммунисты толкнули поезд жизни на том собрании, где докладчиком впервые выступал Бартенев!
В просторном красном уголке набилось людей — яблоку упасть негде было. Почему-то задерживались Гущин и Рогов, обещавшие приехать. Передав бумаги Лотову, избранному председателем. Кострова сошла в зал и села в первом ряду неподалеку от Павла Ивановича Буревого. В это время Бартеневу представили слово для доклада. Он подошел к краю сцены и, чуть подавшись вперед, заложив руки за спину, твердо проговорил:
— Мы плавим чугун. Можно его давать столько, сколько железа в руде. Но в этом не будет особой заслуги доменщиков. Надо уметь управлять агрегатом, умело пользоваться сырьем — рудой и коксом.
«Главное, человеческий фактор», — вспомнила она. Услышав за спиной шорох, оглянулась: по проходу к сцене пробирались Гущин и Рогов. Кто-то потеснился, уступая им место. Бартенев помолчал, ожидая, когда усядутся гости.
Ей запомнилось лицо сидевшего рядом Буревого. Широкий, исчерченный складками лоб мастера блестел от капелек пота. Вытянув шею, весь подавшись вперед, Павел Иванович шевелил губами, как будто повторял за Бартеневым каждую фразу.
— Люди, работающие на печах, — говорил Бартенев, — это контролеры, технологи, а не диспетчеры, бегающие за ковшами и паровозами.