Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж
Шрифт:
Бабыч, чтобы не унизить себя молчанием среди шума и веселья, тоже изволил пошутить:
— Я человек ще молодой и по старинному обряду пью две сряду. Насыпайте в чарки! Дай, боже, щоб наши враги рачки лазили, а у вас очи повылазили. Только и нашел, что съел да выпил. Со мной рядом стоит кацап, а стихи пишет про казаков,— подшутил атаман над Костогрызом.— Пишет, но наизусть не выучит, так я вам прочитаю.
Взошла для войска вновь зарница: За верну службу мать-царица Тамань с Кубанью подарила; Хлеб-соль,— Ай, Лука, матери его хрен! Добре сложил,— похвалил сам себя Костогрыз.— Но пить за него не будем. Выпьем за наказного. Кланяются тебе, наш седенький кошевой, казаки хлеб-солью, а я балычком. Пожелаем нашему наказному атаману здоровья и долго-долго носить атаманскую булаву.
— Нехай с богом носит!
— Перекидаем чарку в рот!
После первых рюмок молчали, таскали к ртам закуску, и казалось, что в одно место согнали людей, недовольных друг другом. Но минута пришла! Чарка за чаркой, и началась казачья услада, разгулялась хмельная вольность, сомкнулось «товариство», и было то, чего нельзя выдумать нарочно, что, увы, всегда пропадало как звук, едва кончались пир, полковая встреча, ужин у костра, свадьба или застолье по случаю возвращения казака из Персии, Геок-Тепе, Тавриза, Варшавы, Царского Села или даже из станицы Умайской. Выпьем и мы хоть чуть-чуть с старейшинами из запорожского михайлика, захмелеем и послушаем байки. Не будем строги к их грубоватым, порою примитивным шуткам и к кое-каким знакомым сюжетам: все дело в голосах, жестах, в настроении и простоте душевного общения всей рады, избранной самим торжественным случаем.
Костогрыз уловил момент оживления, встал и, постукивая деревянной борщовой ложкой по скляночке со смирновской горилкою, пустил вопрос к дальним столам:
— Есть тут казаки Кущевской станицы?
— Колы симментальского бычка выведешь на дорогу, то есть.
— Даст вам батько бычков, каневские, васюринцы и кущевцы, даст, шо всех телят пересватает. А ну налейте и жирненьку тараньку потяните за хвост. Готово? Перекидаем чарки в рот!
Казаки послушались Костогрыза; Бабыч выпил и присел рядышком.
— Так! — стукнул Костогрыз пустой чаркой и лукаво посмотрел вдаль на кущевского казака с таким полным красным лицом, что оно, казалось, вот-вот треснет.— Теперь слушайте. То давно было. Приехал к моему дяде кум, накрыл стол, налил горилки себе и куму, а после того и жинкам, та как закусили добре осетринкой, то кум и начал рассказывать. А я под столом. Дело ось яке. Вы знаете, шо как вода в Кубани на спад, то за плавнями надо было следить, черкесы то в одиночку, то партиями через плавни нишком подбираются к Кубани: выберут брод и ударят на казачий кордон. Тут не зевай! Заснешь — вырежут всех и на другой день объезд наступит на мертвое царство. Так оно шоб такого не случилось, с кордонов высылали пошляться по плавням человек пять-шесть. Раз и послали шесть верховых Кущевского куреня, с урядником. С вечера засобирались. А урядник Лаштабега и говорит: «Глядите, хлопцы, не забудьте чего. Мы проездим завтра целесенький день, может, и ночь захватим, а может, и другой день, то шоб было чем червяка заморить. Возьмите сухарей, сала в саквы та не забудьте соли, а я фляжку горилки додам. Чарки по две, по три на брата». А один казак, Терешко, обозвался: раз так, мол, то дозвольте уж и маленький казанок с собой прихватить, завтра вечером, если придется в плавнях ночевать, я галушек сварю.
«А как ты там замесишь?»
«Саквы у нас кожаные, я одну выпорожню и парой
«Тьфу! — не стерпел Лаштабега и плюнул набок.— Галушки на онучах замешивать?»
«Голод прикрутит, то по нужде чего только не съешь. Вон пластуны рассказывают: им и камыш доводилось хрумкать».
«Камыш? Им же губы и язык порежешь!»
«Тю! Кто старый камыш хрумкать станет? Наберут молодого, только лист пустил, подправят салом, посолят — то тебе такой борщ! Выголодаются так, шо и камышиный борщ медом покажется. Им и прикорнуть если придется, то одним оком». Эх! — громко вздохнул Костогрыз.— Выпьем за них, как ни страшно было, все прошло, а сгадаешь, то жалко.
И все опять выпили.
— А чего ж ты сел и молчишь? — спросил Бабыч.
— Ач! Лысая моя голова задумалась. Посадились на коней, перекрестились и выехали, тихонько сникли в плавнях. Выбрали прогалину, где и камыш не рос, и решили переночевать.
— Репаные казаки.
«Давайте тут и заночуем,— приказал Лаштабега,— а завтра чуть свет до дому. Только надо кругом проехать, а то как не черкесы, то, может, кабаны ночью нами закусят. Останьтесь тут, хлопцы, та нехай и Терешко тут спрячется. Он же галушки нахвалился варить. Но сильно полымя не разводи».
Смеркалось. Выехали сотню шагов со становища, Лаштабега опять:
«Теперь, хлопцы, разделимся. Вы трое завертайте направо; проедете сотню шагов или две, то заверните направо, потом столько же и там опять направо, а тогда держитесь прямо, пока нас не встренете. Как последний поворот сделаете, дайте какой-нибудь знак, шоб нам не разминуться».
«Та я,— один говорит,— крякну жабою».
«Ну а я,— другой,— по-кабаньи захрюкаю».
А в плавнях такой камыш растет, шо не только с конем сховаешься, а и конца пики не видно. Разделились и поехали потихоньку. Месяца на небе не было; звездочки моргают кое-где. Однако ж съехались обои партии.
«Кабан хрюкал добре».
«И жаба не отставала».
«К становищу!»
Приехали. А где ж казак Терешко? Возле коня нема. Стоит коняка расседлана. Кто-то напнулся на кучу камыша, там заворошилось.
«Шо це ты, сучий сын, спишь? Мы думали, придем и зараз до горячих галушек!»
«Тогда б они горячие не были».
«А воды в казанок набрал?»
«Как бы раньше набрал, прикрыть нечем, оно б напрыгало туда всякой нечисти».
«И правда. Ты расторопный хлопец».
«Каким бог уродил».
«Ну так хлопче! — похвалил Лаштабега.— Вы расседлайте там коней, обтерите им спины, а как повечеряем, то поседлайте опять на слабенькие подпруги, навесьте торбы, и так оседланные пускай стоят. Один на карауле, остальным спать, только одним оком. А теперь померяйтесь на камышину. Верхний станет первым, а там по порядку вниз. Последний меня разбудит. Ночь теперь коротка, каждому недолго сторожить. Черкес народ хитрый: мимо тебя пролезет, и не почуешь».
Тишина над столами нависла удивительная. Только головы подняты были, да кое у кого рот от внимания открыт, да кое-кто уже улыбался — побрехенька Луки была старая. Весь смак был не в ней, в самом Костогрызе: он умел и чепухой насмешить.
— Пока урядник так наказывал, кухарь Терешко и кричит: «А ну, хлопцы, до галушек!» — «Скоро сварил».— «Шо ж,— оправдался,— у меня все было готово. Как вода закипела, вкинул туда сала, нарвал галушек, прокипело, и готово».